Время итогов

Простая, сердечная, радостная, добрая, она сразу завладела всеми нами тремя. Поселила в отдельной комнатухе с земляным полом. Здесь мы никому не мешали и нам никто не мешал. До этого мы жили на глазах у людей, теперь же, впервые после Баяна, наедине. Мы поглядели друг другу в глаза, засмеялись и стали целоваться. Нам никто не мешал. Нас никто не видел. С Наталкой хороводится Дмитриевна. Она рада-радешенька ребенку, когда-то были свои девчонки такими, и уже греет воду, чтобы постирать ее бельишко. И притащила деревянную кровать Наталке и тюфячок к ней. У нас своя большая кровать, — громоздкое сооружение из досок, прочна, как крепость. Матрас — тюфяк, набитый соломой. Подушки набиты сеном. На тюфяке наша единственная роскошь — белая, как снег, полотняная простыня. Несколько метров такого полотна, хрусткого, с блеском купила Мария в Гостином дворе и сделала простыни. Она не может спать на чужой постели, на чужих простынях и, едучи в Баян, прихватила на всякий случай вот эту простыню. И мы на ней. Она прохладна. Печь пока еще не топится, но нам не холодно. Нам жарко! От любви, от радости, что наконец-то мы как дома.

* * *

Я перебираю личные дела сотрудников, все это народ мне незнакомый, проектировщики из Москвы. Наши все в поле. А тут два этажа большого деревянного здания заняты штабом Нижне-Волжского управления. Где-то там, на правом берегу Волги, уже вовсю вкалывают стройбатовцы, укладывая шпалы прямо по земле, и по шпалам — рельсы. В этом весь и «фокус» скоростного строительства железной дороги. В случае разрушения — бомбежки, диверсии — не так уж трудно будет ее восстановить. Но для проектирования такой дороги нужны тщательные изыскания, чтобы избежать больших земляных работ, лишних мостовых переходов, компактнее вписать в рельеф гражданские сооружения. Поэтому проектировщики жмут изо всех сил. Над всеми нами — начальник Нижне-Волжского управления Андрей Петрович Смирнов, высокий, сутуловатый, в пенсне, инженер-интеллигент. Он всегда спокоен и подчеркнуто вежлив. Это помогает ему никогда не вступать с подчиненными в панибратские отнотиения, хотя он вполне демократичен. У меня с ним была всего одна встреча, когда я пришел из Зензиватки. Он усадил меня, очень внимательно выслушал, подумал.

— Ну, что ж, если вы не можете работать в поле, тогда придется вас определить в штабе. У нас нет отдела кадров, вот и займитесь этим делом. Все документы находятся у моего помощника по адмхозчасти Чибисова Валентина Ивановича. У него и получите. Он же вам выделит и помещение. Желаю успеха! — И, сверкнув пенсне, слегка поклонился.

И вот теперь у меня своя комната. В окно видны потемневшие ветви березы. Они уже не такие жесткие, как были зимой, прогибаются на ветру, пружинят. Сквозь них виден ряд домов в наличниках и над ними — серое однотонное небо. Я сижу и перебираю, укладываю по алфавиту личные дела инженеров. В печке потрескивают дрова...

* * *

На Камышинской пристани людно, как никогда. Заполнена вся набережная: мешки, тюки, чемоданы, корзины, даже бочки, и на вещах — женщины, дети. Нет обычного шума, гама, крика, какие всегда бывают при таком скоплении народа. Разговоры вполголоса. Если заплачет ребенок, тут же его и успокоят, и опять тихо. Все ждут парохода. Он должен прийти снизу. Его ждали в час дня, теперь уже три, а его все нет. И когда будет, этого никто не знает, даже начальник пристани. К нему уже не раз ходил Андрей Петрович Смирнов. Он нервничает, то глядит на часы, то на Волгу и в нетерпении курит и курит. Наши сидят на чемоданах, негромко разговаривают. Наталка сморилась и спит, устроив головенку на колени Марии. Я читаю книжку. И вдруг, словно ветерок, прошелестело оживление на пристани, я поднял голову и увидал невдалеке группу военных, и среди них могучего сложения генерала Гвоздевского и рядом с ним, небольшого роста, но как-то очень ладно, по-военному сработанного, подтянутого человека. Они прошли, когда до меня донесся голос Андрея Петровича:

— Шолохов!

Я даже привстал, не веря тому, что вижу того, чье имя в писательском мире всегда было для меня одним из самых дорогих.

Помню, ехал к маминой сестре, тете Шуре, в Дудергоф на дачу в пригородном поезде и купил у книгоноши роман-газету. Никогда я до той поры не покупал книг кроме учебников, — откуда деньги-то могут быть у фабзайчонка, — а тут словно кто подтолкнул: «Купи!», и я купил, и стал читать. Поезд до Дудергофа шел час, и я не заметил, как он пролетел.

Словно живые, ходили передо мной донские казаки, метался, горяча коня, Григорий Мелехов, кинулась мне в сердце отчаянно красивая Аксинья, и я, никогда не видавший Дона, увидал его, полноводный, с быстрым течением, и степь раскинулась во все края, и небо, и станица, — все это вошло в меня, и вошла жизнь, незнакомая мне, неведомая, но такая соседская, что, думается, протяни руку — и достанешь ее.

Это была первая книга «Тихого Дона», на ее обложке стояло незнакомое для меня имя автора — Михаил Шолохов.