Время итогов

Так и не узнал я никого настолько, чтобы выявить какую-то самую характерную в нем черту. И не случайно, когда вскоре после возвращения домой попробовал писать роман, то всех героев, начиная с начальника партии и кончая третьестепенным персонажем — всех я стал выдумывать. Получился какой-то удивительный гибрид — пейзаж реальный, то, что было в дневнике, труд — также, путь тоже, а люди несуществовавшие.

Тяжело было писать такую книгу. Каждый раз, как только я садился за стол, сразу же сталкивался с тем, что мне сказать про такого-то героя, что он должен делать? Казалось бы, чего проще обратиться к тем, с кем работал! Но я этого сделать не мог — все они мне казались неинтересными, не «героями», — и только потому так было, что я их не узнал.

И все же роман я написал. Он назывался «Изыскатели». И как хорошо, что в редакции «Звезды» его «зарезали», иначе бы погибла та книга, которая получила название «Две жизни», написанная мною через семнадцать лет после первого варианта.

Да, потребовалось около двух десятилетий, для того чтобы действительный материал «отлежался», то есть настолько отдалился от меня, чтобы наконец-то я понял, что только и надо его мне придерживаться, если я хочу написать настоящую, правдивую книгу. Вот тогда-то мне на помощь и пришли дневники. (Каким чудом они сохранились в блокадном Ленинграде, когда в квартире сжигали даже мебель, а они лежали в клеенчатой сумке на виду, мне до сих пор непонятно!) Без этих дневников я бы не смог написать книгу. Там была обстановка, были наблюдения, были такие бытовые и производственные мелочи, которые бы наверняка забылись за давностью времени, если бы черным по белому не значились в тетрадях. Но главное не только в этом, а в том, что записи как бы воскресили людей. И как! Сквозь годы я увидел их разными, какими они и были на самом деле. Все нехарактерное для каждого время словно бы смыло, оставив в памяти только те черты, которые и определяют характер. Так вдруг я увидал старшего инженера-путейца Николая Александровича Мозгалевского, человека немолодого (ему было под шестьдесят, если не больше), влюбленного в изыскательское дело, человека ровного характера, терпимо относящегося к нам, молодежи, к нашему неумению жить и работать.

В то время (на изысканиях) мне не таким представлялся Мозгалевский. Порой он раздражал меня своей медлительностью, огорчал своим внешним, совсем не героическим видом, — были и еще какие-то наивные претензии, рожденные моей молодостью. Теперь же я увидал его таким, каким он был на самом деле. Это сделал, конечно, мой жизненный опыт. И каждого изыскателя, на кого бы я ни посмотрел с вершины прожитых лет, я увидал иным, то есть очищенным временем от несущественных мелочей.

Дальнейшее было просто. Я писал роман, как бы вспоминая близких мне людей, — через расстояния многих лет, и поэтому рядом тихо теплилась грусть прожитого, что уже не вернется, что навсегда осталось в стране Прошлого. И все время в сердце звучал камертон романтического настроя, помогая мне не уйти с нужной волны. И радостно было, что имею возможность как бы еще раз прожить вместе с теми, кто остался в той первой моей экспедиции. Может быть, именно это заставило меня впервые почувствовать настроение большого произведения в целом, которое по-своему окрасило весь материал.

Антон Павлович Чехов был первым, кто сумел словом, как музыкой, создать настроение. Поэтам это было давно подвластно, но прозаикам до Чехова недоступно. Даже гений Пушкина не мог открыть эту Область Настроения. Лермонтов был ближе к Чехову, но и у него было больше рационального, нежели чувственного настроя. Музыка прозы впервые была рождена Антоном Чеховым. Вслед за ним пришел Иван Бунин. Ему было проще, как проще было после Пушкина проявить себя Лермонтову. Казалось бы, Область Настроения открыта, теперь-то уж можно каждому вторгаться в нее. И вторгались, но как жестоки первооткрыватели, — они показали явление, но не дали формулу. И это повлекло каждого по следам чеховской и бунинской прозы, определив их как эпигонов. Трудно, очень трудно найти собственное звучание в своих книгах. А может, его искать и не надо? Искали ли свою интонацию Гоголь, Достоевский, Толстой, тот же Чехов? А может, это было всего-навсего их естественное самовыражение? Не знаю, но никогда сознательно я не писал «под кого-либо», — ведь это значит не уважать себя. Я, конечно, исключаю пору ученичества. Она и у Великих бывала, Пора ученичества, но не пора подражания!

Создавать настроение мне удавалось в рассказах. В большой же форме (я имею в виду повести «На своей земле», «Широкой дорогой», «Ненужная слава») не удавалось. Здесь же впервые и еще, пожалуй, в «Заброшенной вышке» удалось. И я понял: мало только построить сюжет, показать характер, поделиться интересной мыслью с читателем, — все это более или менее доступно каждому писателю, но создать настроение в произведении, — это очень трудное искусство. И если оно есть, это настроение, тогда произведение способно оставить у читателя след в сердце, именно в сердце, а не только в памяти.