Время итогов

В общей сложности я пробыл в изыскательских партиях восемь лет. Побывал во многих краях нашей страны. И на Дальнем Востоке, и на Урале, и на Кавказе, и на Волге. И хотя каждая экспедиция была интересной, но в памяти на всю жизнь осталась первая — Амурская. Возможно, потому, что она была именно первой, может, еще и потому — равной ей по трудностям не было.

Если взять карту и проследить наш путь следования к мосту работы, то, я уверен, многие позавидуют мне. И есть чему! От Ленинграда до Хабаровска я ехал в пассажирском вагоне, приданном к товарному составу. Ехал вместе с другими изыскателями ровно месяц. Выскакивал на каждой станции, где останавливался поезд, бродил по городам, смотрел, как живут люди, и если отставал от своего состава, то вскакивал на первый же пассажирский и догонял, благо у меня был проездной билет железнодорожника, с которым я имел право ехать в любом поезде.

От Хабаровска до Николаевска-на-Амуре плыл на пароходе. Прекрасен был Амур, широкий, спокойный и быстрый! Я еле успевал записывать в дневник все, что попадало на глаза: и хребты, и сопки, и закаты, и летящую стаю уток, и воду, похожую своим цветом на яблочное повидло. Жадность ко всему была неуемная. Впечатления переполняли меня.

Из Николаевска-на-Амуре поплыли на халке (халка — нечто вроде баркаса). Вначале шли под парусом. Потом нас потащил катер. С Амура свернули на Амгунь. Спали на палубе. Ели на палубе. Так доплыли до поселка Тахта. Там я впервые увидел гиляков. Теперь они, конечно, иные на вид, но тогда мужчины носили косы и выглядели куда как экзотично.

С Тахты будто начиналась иная страна. Все больше необжитых берегов, все чаще встречаются сохатые, все чаще пролетают над головой утки. Все глуше места.

Керби — последний населенный пункт. Теперь он называется именем Полины Осипенко. Это в тех местах совершил вынужденную посадку самолет с тремя летчицами-героинями: Валентиной Гризодубовой, Мариной Расковой и Полиной Осипенко. От Керби наш путь лежал в верховья Амгуни. Нам предстояло пройти на плоскодонных лодках пятьсот километров.

Река Амгунь бурная, капризная, с паводками, с завалами, с перекатами, с подмытыми берегами, с кривыми, как полумесяц, песчаными косами. Выскочишь из лодки в воду на перекате и чувствуешь, как по ногам что-то бьет, тычется, словно мелкая рыбешка, — это течение несет гальку по дну. А по берегам захламленный буреломами, дожившими до глубокой старости могучими деревами первобытный лес, в котором нога человека действительно не ступала. Звериные тропы. Заросшие озера. Мари — болота на вечной мерзлоте. Сопки, то поросшие горным дубняком, то голые, с лысыми вершинами. Ливни такие, что за час река вздувается, выходит из берегов и топит и лес, и косы, и завалы, крутит воронки, смывает прибрежные деревья.

Более трех месяцев, со дня выезда из Ленинграда, мы добирались до места работы. Три месяца впечатлений, совершенно непривычной для меня жизни. Ливни, паводки, аварии, непролазная чащоба леса, гнус, или, как его называют на Дальнем Востоке, мошка́. Надо было научиться ставить палатку так, чтобы никакой ливень не был страшен, и натягивать марлевый полог так, чтобы комар нос не сунул. Надо было научиться быстро делать топчан, — не спать же на сырой земле. Для этого нужно было срубить четыре рогульки, такие, как для жерлиц на щук, только крупнее, заострить их, вбить в галечный берег‚— что не так-то просто, как правило, становились на ночлег на речных косах, — в рогульки вложить колья, на колья тонкие жердочки, — и получалось что-то вроде пружинящего матраса. И на него уже постель. А сверх постели марлевый полог.

Все это я подробно описываю к тому, что такого рода впечатления и познания все же довольно легко доставались. Труднее было познать людей.

Люди! Они все разные и все одинаковые. Внешне ничем не примечательные, по крайней мере, я ни одного не увидел схожего с героями приключенческих книг. Это хорошо и легко различать их в романе или в рассказе, — там писатель поработал, отобрал нужные черты характера героев, придумал внешность, какая нужна, сделал отличимой манеру говорить, чтобы их не перепутал читатель, а в жизни? Тут для писателя никакого отбора нет. Жадный не всегда проявляет свою жадность, трус не признается, что он таков, эгоиста не сразу распознаешь. Все эти, как и положительные, черты человека проявляются в определенных обстоятельствах, только тогда можно распознать людей. В моем дневнике мои спутники существовали какими-то безликими, бесхарактерными.

Особенно было трудно различать их на работе: все одинаково переносят лишения, одинаково относятся к труду, — то есть вовремя выходят на трассу, добросовестно мокнут, отдают себя на съедение гнусу: если зимой, то мерзнут на трассе до позднего вечера, когда небо уже потемнеет. А потом по вечерам усердно обрабатывают полевые материалы, и настроение у всех ровное, хорошее, шутят. Одним словом, каждый день перед глазами «спаянный коллектив». И это хорошо, но как же быть с индивидуальностями? Как же мне узнать каждого персонально?