Время алых снегов

Слева — кювет здоровенный, а Беляков через него — на полной скорости!.. Показалось — башню сорвало и я вместе с нею под гору кувыркаюсь. Из глаз — искры, в ушах — звон, в боку — адская боль: об угол радиостанции саданулся. Ильченко охнул, Рубахин ругается:

— Кончай же репетиции, дьявол! Овраг внизу!

Беляков смеется:

— Какие репетиции? У нас боевая задача, а не репетиция. Значит, и скорость боевая... Овраг я не хуже тебя вижу. И проход тоже вижу. Аккуратненький такой проход, сами делали — забыл?

Чего, думаю, он такой болтливый сегодня? И гонит словно оглашенный. Даже не верится, что это Беляков. Злюсь — бокто болит, — но говорить стараюсь спокойнее:

— Ты, Виктор, все же поосторожней. На спуске и промазать недолго. Проход, он узкий.

— Как можно, товарищ младший сержант? Как можно промазать с такой отличной ногой!

— Какой еще ногой?

—- Да самой обыкновенной. Какие у всех имеются...

Жаль, что я тогда принял это за пустую болтовню...

Но прошел он, надо сказать, блестяще. Пересекли овраг, выползли на гряду; я сразу открыл люк, огляделся. Ротный сообщил нам, что в автобусе горит свет и с гряды мы должны его увидеть. Но сколько ни вглядывался в пойму ручья, никакого проблеска не заметил. Только далеко-далеко, за горизонтом, ползли по шоссе пятнышки света — видимо, автомобильные фары. Однако стоять некогда, наша задача — к сроку квадрат обследовать. Есть там автобус или нет — двигайся.

— Рубахин! — кричу по ТПУ.— Включай ночной прицел!..

Спускаемся с гряды, место неровное, танк шатает, как легкое суденышко в шторм. Пошли старые окопы. Беляков петляет между ними ужом: того и гляди в какое- нибудь трехметровое укрытие нырнем. Как он только выворачивать успевает? Не механик-водитель — сущий фигурист. Вот только командира без ребра чуть не оставил. Ну за это простить можно, если автобус найдем скоро.

— Ильченко, жив?

— А что мне сделается, товарищ младший сержант?

— Чего ж тогда в кювете охал?

— С мамой прощался, думал, танк по чертежам разваливается.

— Поздороваться снова не забыл? — это Рубахин.

— Сейчас поздороваюсь, а то ей, правда, еще сон дурной приснится...

— Тихо!.. Товарищ младший сержант, впереди, слева, автобус... Цель неподвижная и неосвещенная... Дальность...

Ого! Вот так «разрешающая способность» у глаз нашего Рубахина. На самом пределе цель углядел. Может, иллюзия?.. Но разве у нашего Рубахина бывают иллюзии?!

Вызвал «Рубин», докладываю: автобус обнаружен, идем на сближение...

— Спасибо, «Рубин-три». Сближайтесь, да не забудьте нормальный свет включить. А то напугаете ребятишек.

Я узнал по голосу лейтенанта Карелина. Хорошо, что он про свет напомнил. Представил, как сидят эти крохотули в выстуженном автобусе, а из темноты надвигается с ревом слепое горбатое чудовище. Почему-то я все время думал, что они там одни-одинешеньки. И раз свет погас — значит, с аккумулятором совсем неладно. Скорее всего, залило. Может, и салон тоже полон воды?

— Виктор! Зажигай вторую фару, открывай люк и гони, как только можешь.

— Гнать — дело нехитрое, товарищ сержант. Гнать — это мы умеем. Вы сейчас почувствуете...

Вот прорвало человека! Может, у него на ухабах какие-то речевые центры с тормоза соскочили?..

Через десять минут мы уже подходили к автобусу. Осветили его фарой; стекла отражают лучи — не поймешь, есть ли кто внутри?.. Задние колеса по ступицу провалились, от передних краешки скатов торчат надо льдом. Вокруг лужа темная — вода, значит, из проломов на лед хлынула, однако в салоне должно быть сухо.

Беляков заглушил двигатель, я спрыгнул на землю, бегу к ручью. Вдруг дверца скрипнула, и выглядывает из автобуса девчонка лет восемнадцати. В модном пальтишке, в брючках — это я сразу приметил, — рукой заслоняется от света и кричит:

—Мальчики, осторожней — лед хрупкий. Наш шофер искупался, когда выходил...

Так вот, значит, какие тут «детки»! Ну не подлец ли этот шофер? Мало того что посадил машину, еще и обманул — столько волнений было из-за него. Погоди, встретимся...

— Ур-ра! Танк приехал!..

Как услышал я ребячий хор, от злости моей и всяких расстройств следа не осталось. Махнул через лужу, черпнул воды сапогом, — плевать! — заскочил в салон.

— Живы? Кочерыжек нет?

—А мы песнями грелись, — смеется учительница (я уж понял, кто она такая).

Да какое там грелись! Мордашки посинели, даже при свете фары видно. Мальчишки, те хоть шевелятся, меня со всех сторон теребят, а девочки сбились в кучку, словно цыплята. Сорвал с себя меховую куртку, троих, что с краешка, укутал. Гляжу на учительницу — ей, видно, хуже всех. Дети хоть в валенках и шубах, а она в модных туфельках.

—Ильченко! — кричу заряжающему. — Там, в нише, валенки и бушлаты наши — волоки сюда. Шапки тоже давай!

Через пять минут тех, кто полегче одет был, укутали чем могли. Трое ребятишек в ботиночках оказались, так мы их еще и в наши шапки «обули». На учительницу я сам валенки надел, прямо поверх туфелек. И странно, неловкости никакой! Тоже ведь еще девчонка. После педучилища, наверное, первый год работает. Известно, кого в начальную сельскую школу посылают.