Время алых снегов

— А ничего у этого симулянта нет, если он два часа гонял на танке по полю. Да я же не хирург, и глаза у меня не рентгеновские аппараты. Растяжение и сильный ушиб — это вы и без меня видите. Остальное рентген покажет.

— Как понимать насчет симулянта? — цедит Виктор сквозь зубы.

— Как хочешь. Одни всю жизнь болезни симулируют, другие наоборот... Ну-ка, Рубахин, подай мою сумку. Забинтуем — и в медпункт. Уж я ему там на недельку организую строгий режим.

Через пятнадцать минут рота стояла в строю, и Виктор был с нами. Капитан объявлял оценки экипажам, и когда до нас дошло, капитан помолчал, хмыкнул сердито и объявил:

— Шли на «отлично». А за выполнение специального задания оценку объявит командир батальона...

Дочитал до конца, подошел к нашему взводу, спрашивает:

— Что же у нас получается, Карелин, водить умеем, стрелять умеем, а садиться в танк не умеем? За посадку двойка! Заживет у Белякова нога — лично проверю по самому строгому нормативу. И если опять кто-нибудь поскользнется, я эту устную двойку собственной рукой в журнал вам впишу. А сейчас, рядовой Беляков, марш в машину и — в медпункт...

Наш взвод на полигоне оставили обеспечивать вождение соседней роты. Мы втроем в одной группе оказались. Говорили между собой мало — очень не хватало нам Виктора Белякова. Вот они какие бывают, молчуны-то.

...А Любу я больше не увидел. Говорят, ребятишки в полку до обеда прогостили. Сводили их в комнату боевой славы, в парки, спортзал. Словом, вместо уроков — экскурсия. Повезло огольцам...

Мы лишь под вечер в городок приехали и — сразу к Виктору. Ничего страшного с ним не произошло. Переутомил ушибленное колено — вот и онемела нога. Одно непонятно: как он ею работал?

Фельдшер, между прочим, угрозу свою выполнил. Запер Виктора в отдельную комнатенку и с койки вставать запрещает. Чуть что — к доктору с жалобой бежит. Еле-еле к Белякову прорвались. Ну, погоди, товарищ сержант медицинской службы!..

...После радиопередачи Виктор долго сидел на койке, обхватив руками колени... Серая, щербатая земля, вся в рубцах от танковых гусениц, тяжело качалась в узком луче фары, ухабы сами бросались под траки, броня тревожно пульсировала у плеча, и слезились глаза от ледяного ветерка — вел с открытым люком... Твердая ледышка сидела в груди: вдруг бесчувственная нога не сработает на спуске или — еще хуже — сработает не так, как надо. Автобус на буксире у танка!.. Тысяче-сильная глыба стали и стеклянный домик на колесах... За всю дорогу не почувствовал, что тянул за собой машину. Один неосторожный рывок — и загремел бы тот автобус в кювет или врезался в корму танка.

Разве трудно было подождать? Ведерко топлива на землю — вот тебе и танкистский костер. Грейтесь, ребятки, пока мастера вождения по такому случаю не пришлют.

«Почему ж ты тогда поехал? Принцип? Не без того. А главное, конечно, уверенность в надежности механизмов машины, остановить ее при нужде мог бы мгновенно — рычагами. К тому же командир за рулем автобуса

сидел. Он-то танк чувствует и свойства его знает не хуже водителя. Да и Рубахин на командирском месте тоже не пассажиром ехал... Задним числом всякая трудность страшнее кажется...

Постой-постой, что это лейтенант по радио говорил? Экипажу младшего сержанта Головкина приказом командира полка объявлена благодарность? Рядовой Беляков награжден ценным подарком? За что же? За то, что мы случайно ближе других к застрявшему автобусу оказались? И все же интересно: именной подарок или нет? Хорошо бы именной...»

Опять Виктора охватило беспокойство. Из-за глупого синяка три дня взаперти продержали, и до понедельника наверняка не вырваться. А завтра Наташа ждать будет... Конечно, тут козни фельдшера — он подбил врача уложить строптивого танкиста в постель на целую неделю!

Смеркается, а в медпункте, кроме Белякова да дежурного, ни души. И дежурный, как нарочно, тот самый фельдшер. Настоящая гауптвахта...

Виктор набросил халат, вскочил, начал расхаживать по комнате, стараясь не хромать. Получалось, хотя колено и побаливало.

— Опять танцы репетируешь?

Виктор радостно обернулся на знакомый голос.

Устроился недурно. Мы руки морозим — грязь отколупываем от брони, — а он третий день в тепле на чистеньких простынях нежится.

Рубахин по-хозяйски протиснулся в дверь, за ним — Ильченко. В руках — кулек с конфетами, рот — в улыбке до ушей.

— Угощайся.

— Спасибо, Толя, но... я ж не второклассник. Ты не сердись.

Рубахин фыркнул:

— Пацан! Нашел кого конфетками угощать. Спрячь!

В коридоре застучали сапоги, и тут же раздался сердитый голос фельдшера:

— Товарищ младший сержант! Вы куда? Сейчас же вернитесь — время посещений кончилось.

— Да я к вам на прием с жалобой, — ответил добродушный голос Головкина.

— Тогда ко мне, в приемную... На что жалуетесь?

— На бюрократию, которую ты тут разводишь. Сачки и те из твоего медпункта разбежались, не говоря уж о больных.