Время алых снегов

Даже в тот момент Виктор не испытывал злобы к сержанту. Замкомвзвода можно было понять — он решил проучить нерадивого дневального и делал это в меру своих «способностей». Виктор ненавидел себя, ненавидел бумагу, которая не почернела, не вспыхнула огнем, а равнодушно выдавала его сокровеннейшие тайны. И до чего же фальшиво, жалко и глупо звучали в чужих устах слова, найденные им с немалым трудом, казавшиеся лучшими, единственными, его, Виктора Белякова, собственными словами!

Большинство слушало хмуро, кое-кто молча усмехался, кто-то хихикнул. Вдоль строя заскрипели сапоги — старшина вышел из канцелярии закончить поверку и тоже прислушивался.

— Сержант Уголков! — сердито оборвал он. — Вы что, другого времени не нашли для коллективных читок?

Сержант смутился, протянул недочитанное письмо Виктору.

— Возьмите, Беляков. И запомните: для личных писем существует личное время.

То ли он нарочно выдавал автора, то ли сделал это от бестактности. Обе шеренги роты колыхнулись, каждый из курсантов желал взглянуть на Белякова. Виктор не двинулся, даже руку не протянул за письмом. Нет, он вовсе не хотел выразить протеста сержанту — просто письмо это перестало быть его личным письмом. Кто-то из товарищей, угадав его настроение и боясь осложнений, торопливо схватил листки и засунул их в карман Виктора. Скрип старшинских сапог оборвался рядом.

— Хорошо написали, Беляков, — добродушно сказал прапорщик. — Честно и смело написали. По-мужски. Кое-кому полезно было послушать.

Виктор поднял голову. Шутит старшина или всерьез? И увидел глаза прапорщика, обращенные на Уголкова,— суженные, острые, как ножи...

Уголкова скоро перевели куда-то, о публичном чтении письма никто не вспоминал, но Виктору все время чудилось: за спиной над ним, посмеиваются и смакуют цитаты из его любовного сочинения.

Он так и не ответил девушке, домой тоже стал писать редко и скупо...

В танковой роте, куда Виктор попал служить, он сам в первый же день едва не оказался в роли Уголкова. Взял с тумбочки Рубахина толстую, переплетенную тетрадь и машинально раскрыл. Оказавшийся поблизости солдат удивленно спросил:

— Ты чего? Это ж дневник.

— Ну и что?

— Как «что»? В замочные скважины ты тоже заглядываешь?

Виктор вспыхнул:

— Виноват, не понял, что за штуковина.

— Прежде чем заглядывать в чужую тетрадь, — назидательно заметил солдат, — прочти на обложке, а то в историю влипнуть недолго. В нашем взводе дневники почти у каждого.

Поначалу Белякова удивляло, почему дневники не прячут, уходя в караул или уезжая в командировку; они лежали в тумбочках, доступные каждому и неприкосновенные для всех, кроме офицеров. Но и те, видно, с согласия авторов просматривали их лишь перед увольнением солдат в запас, разрешая взять тетрадь с собой, если там не было никаких Военных тайн, или приказывая уничтожить. Как-то Виктор с язвинкой спросил механика-водителя учебно-боевой машины:

— Ты вчерашнюю благодарность не забыл в свою персональную летопись внести, дорогой Пимен?

— Видишь ли, Витек, — ответил тот без тени обиды,— ради отображения личных успехов дневника заводить не стоит.

— Ради чего же тогда вы стараетесь?

— А чтобы поумнеть. Когда человек пишет, он думать учится.

— И как же ты себя будешь чувствовать, когда взводный твои откровения изучать начнет? Это ж... вроде как тебя раздевают...

Он вспомнил ехидный голос сержанта Уголкова, произносивший перед целой ротой его, Виктора Белякова, слова любви к девушке, и опять не по себе стало.

— Знаешь, Витек, это публично раздеваться стыдно. А перед доктором — стыдиться глупо. Особенно если у тебя есть болячки... И вот еще что я скажу тебе. О чем бы человек ни писал, он где-то в душе обязательно рассчитывает на то, что это кто-нибудь когда-нибудь непременно прочтет. Заведи свой — поймешь...

Виктор подумал тогда: наверное, личный дневник — не одно и то же, что личное письмо, однако заводить его не стал.

И вот теперь он пожалел, что не пишет, как другие...

Первые сутки, которые Виктор провел в одиночестве в теплой, уютной комнатке, где оказался так неожиданно, ему было хорошо. Отогрелся, выспался про запас. На второй день пришли Головкин с Ильченко, принесли книги и тотчас заторопились обратно: рота опять выезжала в поле. Читать не хотелось, и Виктор о многом передумал. И возникло желание поделиться с кем-нибудь своими думами, поделиться сейчас же...

Что бы ни писал человек, он всегда пишет это для кого-то еще, кроме себя... Виктор сделал бы своим воображаемым слушателем девушку с тихим именем Наташа, умеющую так звонко говорить и смеяться. Он ведь ничего почти не успел ей сказать за целый вечер танцев в солдатском клубе — все ее слушал. Как волшебница, она одним появлением своим избавила его от непонятной, ненавистной, иссушающей кабалы, заслонив другую, далекую, с которой Виктор целовался когда-то и которая все-таки вышла теперь за другого. Теперь он понимал: у него и чувства-то серьезного не было, а была лишь уязвленная мужская гордость, над которой вдобавок поизмывался Уголков. И вдруг все стало маленьким и смешным...