Время алых снегов

Ты танцевал с другими, иронизируя про себя по адресу той «тростиночки»: как бы взглянула она на этого красавчика, предстань он перед ней одетым в мокрый и грязный рабочий «скафандр» где-нибудь на танкодромной трассе, на танковой мойке или в момент, когда читает нотации провинившемуся танкисту?

И все же ты снова и снова оглядывался на нее — ты боялся принять желаемое за действительное: вдруг ее глаза следят совсем за другим лейтенантом, сержантом или рядовым?

И все же ты ощущал неизъяснимую ревность к каждому, кто подходил к ней с приглашением, — даже к Ильченко и Головкину, — ты испытывал облегчение, когда она после танца вежливо избавлялась от партнера.

И все же ты не пригласил ее танцевать единственно из боязни — как бы не ответила тем холодно вежливым кивком, которым заранее предупреждают о согласии на единственный танец, не более. Попросту говоря, ты ее побаивался.

И все же тебя словно подтолкнули к ней, когда пошли провожать гостей до автобуса...

Теперь ты знаешь, Карелин, эта девочка поступила в техникум после восьмого класса и учится на втором курсе, — значит, ей едва семнадцать. Она жила в селе, которое ты не раз видел на топографических картах, там у нее осталась мама, по которой она сильно скучает. Ты знаешь, что она много занимается, редко где бывает, кроме кино, — вот почему ты до сих пор не встречал ее, хотя совместные вечера танкистов и студентов довольно часты...

Ты не так уж мало узнал, Карелин, за короткую дорогу от клуба до автобусной остановки. А надо ли было узнавать?..

И почему тебе, Карелин, стало тревожно за нее, когда она уехала, хотя вместе с нею были ее друзья? Почему по дороге домой ты жалел, что не сел в автобус вместе со студентами? Почему тревога за нее нисколько не уменьшилась и теперь?..

Стой, Карелин! Ответь сначала: почему ты задаешь себе такие вопросы? Уж не потому ли, что девочка эта очень уж обыкновенная и все же тебе тревожно за самую обыкновенную девочку?.. Ты ведь мечтал о необыкновенной.

Нет, ничего ты пока не знаешь, Иван Карелин, кроме того, что послезавтра — вождение танков, на котором тебе руководить учебной точкой, а ты еще эа план тренировки не брался, не говоря уж о конспекте. Ставь-ка, брат, свое любимое многоточие...»

Виктор Беляков наконец-то пожалел, что не завел личного дневника. Пожалуй, теперь, после трех дней безделья в полковом медицинском пункте, он сумел бы преодолеть отвращение к бумаге. Оно родилось еще в учебном полку, на втором месяце службы. Стоял дневальным по роте и, когда курсанты ушли на занятия, решил скоротать время над письмом. То было единственное в своем роде письмо за всю его жизнь. Виктор писал бывшей однокласснице, с которой дружил, даже целовался однажды, и которая вдруг сообщила ему, что собирается замуж. Обиженный и уязвленный, он писал ей, однако, что не смеет ни в чем упрекать ее, поскольку сердцу не прикажешь. Но пусть она все же знает: Виктор Беляков по-прежнему любит ее, она для него навсегда останется первой и единственной любовью и, если ей будет плохо, пусть вспомнит о нем...

Письмо получилось длинным, путаным, сентиментальным — он писал его не столько для девушки, сколько для себя самого, безотчетно желая облегчить душу. Виктор увлекся и не слышал, как подошел заместитель командира взвода. А тот молча протянул руку и взял со стола исписанные листы.

— Так вот вы чем занимаетесь на службе, — насмешливо произнес сержант, щупая молодого курсанта колючими глазами.

Замкомвзвода был человек властный, промахов не прощал, и курсанты боялись его не меньше чем ротного старшину — пожилого, сурового прапорщика. Виктор стоял перед ним навытяжку, виновато моргая глазами. Даже когда сержант неторопливо сложил листы вчетверо и упрятал в нагрудный карман, Виктор больше думал о своем проступке, чем о содержании письма, попавшего в руки замкомвзвода. Увидит, что личное,— вернет. А скорее, даже и заглядывать в него не станет. Вот только накажет непременно...

В конце дня, когда Виктор, сдав дежурство, стоял в строю на вечерней поверке, сержант сразу после переклички вышел перед взводом и достал письмо. Наряд вне очереди не слишком пугал Виктора, и все же ему стало не по себе.

— У нас есть лирики, — спокойным сухим тоном заговорил сержант. — И эти лирики умудряются в служебное время развивать свои творческие способности. Вот послушайте-ка записки одного дневального.

Раздались смешки, курсанты с любопытством насторожились, еще не догадываясь, о чем речь. Виктор не верил, что сержант станет читать. Однако тот читал. Читал по порядку, с выражением и даже комментариями. Выхватить письмо из рук его Виктор не смел. Самовольно покинуть строй и убежать не мог тоже. Но и слушать казалось невозможным.

А взвод слушал. И не один взвод. Сержант читал нарочито громко, голос его разносился от фланга до фланга роты, и отделенные командиры соседних взводов, начавшие бойко инструктировать курсантов, скоро поумерили голоса, насторожились.