Возвращение из ада

Я был счастлив, когда, возвратившись смертельно измученный и промерзший до мозга костей из каменоломни, похлебав миску бурды и закусив ее ржавой килькой, которую и в рот нельзя было взять, бежал к больничному бараку и мне удавалось проникнуть на несколько минут к моему другу, поговорить с ним, послушать его стихи — он так любил читать свои стихи! В этом была вся его жизнь. Увидели бы вы его вдохновенное лицо в эти минуты, блеск его прекрасных глаз! Казалось, он забывал о своих недугах, страданиях, что находится в заточении, за колючей проволокой, был сам на седьмом небе.

Не знаю, посчастливилось ему записать свои тюремные стихи или они пропали. Ведь очень часто в наши бараки врывались надзиратели, начальнички разных рангов, учиняли повальные обыски, переворачивали все вверх дном и найдя у кого-нибудь стихи, заметки, «недозволенное», нещадно уничтожали, сжигали написанное, а «виновников» заключали в карцер, в «БУР»…

После таких экзекуций мало кому хотелось писать, читать. Но подлинный поэт не мог молчать. Если Галкину не удавалось записать на бумажке новые строки, он запоминал их в надежде на то, что настанет время, когда станет возможным не то что записать их, но и опубликовать эти сочинения. Он верил в это, не терял надежды, что этот кошмар кончится, не может быть вечно такое.

А между тем лагерное начальство не спускало с нас, писателей, глаз, делало все, чтобы нас отучить писать. Они создавали целую сеть «стукачей», которые следили за нами, подслушивали наши разговоры, информировали о каждом нашем шаге, разговоре оперуполномоченным, получая за это лишнюю пайку хлеба, миску похлебки. Люди презирали их, подлых доносчиков, и часто жестоко расправлялись с ними. Это был самый праведный суд…

С каждым днем набирал силу мороз, все крепчал, не давая дышать, жить.

Становилось все труднее работать в каменоломне, дробить тяжелой кувалдой камни и, взвалив на плечи, тащить их к саням, к машинам, а затем возвращаться в карьер за новой глыбой. Начальники все же смилостивились над нами и привезли тачки, стало немного легче, но зато требовали двигаться быстрее, увеличить добычу, все делать бегом.

Как ни трудно было, но все же у меня была радость — я знал, что, вернувшись в зону, смогу встретиться со своим другом, посидеть у его больничной койки, излить душу, услышать новое сочинение, созданное в этом унылом больничном бараке. Однако вскоре был лишен и этой радости. Видать, кому-то не понравилось, что часто прибегаю к Галкину и веду какие-то подозрительные разговоры. К тому же местное начальство знало, что мы с поэтом старые друзья, да еще проходим по одному страшному «делу» Еврейского антифашистского комитета. Кто знает, о чем мы ведем беседы? Не задумали ли часом организовать заговор против державы, не готовимся ли к побегу из лагеря, не создаем ли мы подпольную организацию? Мало что могут сотворить такие преступники, когда они находятся вместе…

И бдительные стражи страны решили разлучить нас.

Два дня меня не выводили в каменоломню, а на третий день вместе с группой других «подозрительных, опасных» узников решили перегнать в соседний лагерь, на шахту, километров за десять отсюда.

Перед самым выходом из зоны мне все же посчастливилось сбегать на несколько минут в «больницу» к моему другу, попрощаться — как знать: придется ли нам еще когда-нибудь встретиться?

Я прибежал в поту к больничному бараку, названному зеками «богадельней» или «мертвецкой». Знакомый наш врач, добрый ангел, вывел больного поэта за угол барака. Так много нам хотелось сказать друг другу, но не было времени.

Что бы такое подарить ему на память о наших встречах в этом «раю»?

В моей бедной котомке ничего такого не было. Но тут мелькнула счастливая мысль. Я вспомнил, что в нижнем углу ватника спрятана единственная моя дорогая вещица — маленькая пишущая ручка с золотым пером, которую каким-то чудом мне удалось сберечь во время многочисленных обысков, «шмонов» бдительных тюремщиков-надзирателей.

Я с трудом достал свою ручку и протянул другу:

— Возьми, дорогой мой, у тебя золотые стихи, и я хочу, чтобы ты их писал, когда вернешься из этого ада, — а я в этом уверен, — золотым пером… Возьми и сохрани…

От удивления Галкин просиял, растаял, преобразился, обнял меня, поблагодарил и сказал:

— Спасибо огромное… Но ты уверен, что оно мне еще пригодится?

— Непременно! Сердце мне подсказывает, что ты моим пером напишешь и тут, и на воле много золотых стихов, всем врагам назло!.. Возьми.

Он с грустью вздохнул: