Возвращение из ада

Я смотрел на этого вдохновенного поэта, вслушиваясь в каждое его слово, и на некоторое время исчезло, казалось, его тюремное одеяние, этот противный арестантский бушлат, помятая ушанка, видел большого поэта, мыслителя, человека, видел таким, каким видел и у него дома, и на даче посреди дубового леса под Москвой, и на сцене, когда он читал свои незабываемые лирические стихи перед тысячной аудиторией и его засыпали цветами…

Я оглянулся. С вышки кричал и махал нам кулаком автоматчик-охранник. Что-то ему не нравилось, видно, то, что долго разговариваем. Вспомнили, где мы находимся, и притихли.

Галкин на несколько мгновений замолчал и почти шепотом продолжал:

— Если Бог подарит мне еще годик-другой жизни, непременно напишу о нем. Мне раньше казалось, что он ничего не знает, от него скрывают, как держат за колючей проволокой, в тюрьмах миллионы ни в чем не повинных людей. Он все знает. Это делается по его требованию. Это он главный палач… В нашей трагедии виноват он один. Я знаю все библейские сказания, читал Библию, талмуд, старинные фолианты, историю человечества — такого изверга еще не было. Я долго думал, искал ему аналога, но увы — нет! Я давно ищу подходящую рифму к слову Сталин. Кажется, теперь пришла… Вот-вот, чтобы не ускользнуло: тальен (палач). Примерно так начну: палач. Тиран…

Лицо его сразу изменилось, стало необычно строгим, грозным, наполнилось невыразимым гневом:

— Вот, кажется, начну так… Не перебивай… Потом поправлю:

Когда тиран решил народ мой раздавить —
Уже топор над головой занес он,
Вдруг грянул гром с небес,
Околела, отнялась рука —
И выпала секира из кровавых лап тирана…

Вот-вот, вроде этого. Непременно допишу…

Несколько минут мы молчали. Меня смущало, что Галкин был так возбужден и взволнован. Он незаметно достал из кармана таблетку валидола и бросил в рот. Увидев испуг на моем лице, он смущенно улыбнулся:

— Не беспокойся… Это у меня бывает. Мотор иногда шалит, но ничего, ему ничего не поможет. Не доставлю радость палачу — не умру. Когда он будет на смертном одре, тогда и мне не страшно будет уйти из жизни. А так — ни за что! Переживу его, вот увидишь… У меня еще столько дел на земле, столько еще надо мне написать!..

На углу дорожки появился доктор. Он посмотрел на нас с удивлением, мол, сколько можно? Давно пора было попрощаться. Я отпустил больного на несколько минут…

Самуил Галкин смутился, как ребенок, развел руками:

— Не ругайте меня, доктор, целый год не виделись, и смотрите, где встретились… Кстати, знакомьтесь. Мой друг, писатель из Киева, и назвал мое имя.

— Боже мой! — широко открыл глаза доктор. — Вся ваша литература за колючей проволокой!..

— Да, считанные остались на воле…

Пора было расходиться. Скоро ударит гонг — придется бежать, начнется перекличка до того, как узников загонят в мрачный барак, и нас закроют на ключ до самого утра.

Мне так не хотелось расставаться с моим любимым другом! Осталось столько недосказанного, надо было еще об очень многом поговорить, многое узнать. Но надо было спешить. Доктор торопил. Он должен был забрать своего больного, отвести в барак, уложить на койку, дать лекарство.

Чувствовалось, что этот скромный ленинградский доктор, такой же узник, как и мы, относится к своему больному, прекрасному поэту, с особой любовью, между ними, должно быть, установилась настоящая мужская дружба, и пока они будут в одном лагере, в этой тюремной больнице, доктор его не оставит, поможет в беде.

На заснеженной лагерной дорожке мы попрощались, крепко обнялись, расцеловались, не представляя себе, будет ли еще подобный случай для встречи.

Эти минуты, что мы были вместе, были счастливыми минутами за все эти страшные месяцы пребывания в этом живом аду… Если, конечно, можно за колючей проволокой упомянуть слово «счастье».

Мы расстались. Я еще стоял, не трогаясь с места, глядя вслед удаляющемуся другу. Голова шла кругом от тяжких дум. Не верилось, что я только что разговаривал с потрясающим национальным еврейским поэтом — гордостью многонациональной поэзии страны.

Боже, неужели это не страшный сон? Такого человека мучить в этом страшном бараке?!

Где же человечность? Где же справедливость, совесть?

Как мы могли дожить до такого позора?

И вот я увидел взмах его руки у входа в эту чудовищную лагерную больницу. Чувствовал, как сердце мое обливается кровью. Я спешил в другой конец огромного лагеря, опоясанного несколькими рядами колючей проволоки.

Я шагал, и в голове возникали слова, которые я только что слышал от взволнованного поэта, друга, узника неволи: