Возвращение из ада

Часто поднимается буря, и тогда кажется, что вот-вот снесет все — постройки, терриконы, копры, ветхие избы, бараки, колючую проволоку и эти ненавистные вышки. Сколько их здесь натыкано! Невозможно открыть ни рта, ни глаз. Шагаешь, проваливаясь в снежные сугробы, и не знаешь, куда идешь и куда эта дорога тебя заведет. Часто натягивают канат, и ты хватаешься за него, чтобы буря тебя не отнесла к черту. Дрожишь, зуб на зуб не попадает. Благословенный край. Не Богом создан он, а чертом. Край вечной мерзлоты. Земля здесь вечно скована и больше похожа на гранит. В те страшные тридцатые годы открыли его, пригнали людей, которые построили для себя эти проклятые лагеря, шахты. И люди здесь живут под вечные завывания ветра. И это называется, как говорит профессор, жизнью. Сколько полегло здесь прекрасных людей от болезней, холода и голода. Сколько жизней стоило проложить невдалеке железную дорогу! Под каждой шпалой лежат люди, и какие люди! Вокруг каждой шахты, поселка — кладбища, безымянные могилы. Ни крестов, ни изгородей, ни табличек. Тут и там утыканы колышки с непонятными номерами. Ветры и буреломы давным-давно стерли эти номера, и можно только догадаться, что под ними лежат кости тех, кто первыми пришли сюда и построили эти шахты и бараки, караульные помещения и казармы для конвоиров… Никто не придет сюда, не склонит головы над этими забытыми могилами, не положит цветов, не поплачет…

Мой новый лагерь не очень отличается от того, откуда меня пригнали. Те же приземистые, переполненные до края, грязные, холодные бараки с двухъярусными нарами.

Днем этот чудовищный городок казался вымершим — все трудились под землей на шахтах. Только на сторожевых вышках стояли солдаты с автоматами. Шумно становилось чуть свет, когда надзиратели снимали тяжелые замки на дверях бараков, выпуская узников…

А до этого люди теснились в переполненной и душной столовой в ожидании получить миску похлебки и скудную пайку перемерзшего хлеба, что топором не разрубишь.

Не доевших свой скудный харч узников уже гонят строиться. Снова надоедливая перекличка у ворот. После долгой процедуры пересчета слышишь доклад начальника конвоя: «Товарищ дежурный по лагпункту, наряд по сопровождению и охраны колонны врагов народа прибыл! Начконвоя старшина Чурилкин!»

Как нам осточертел этот Чурилкин, лай собак, крики конвоиров, надзирателей и все на свете!

К таким «рапортам» мы уже привыкли, но все же глубокой болью отзываются они в наших сердцах. Ведь в этой толпе стоят сотни бывших солдат и офицеров, которые еще не так давно с оружием в руках сражались с фашистскими ордами на фронтах Отечественной войны и заслужили лучшей доли…

Понурив головы, двигаемся на шахту. С вышек, которые торчат с двух сторон, на нас смотрят стволы автоматов, винтовок. В ушах еще звенит грозное: «Шаг влево, шаг вправо считаются побегом, и конвой открывает огонь без предупреждения».

Прямо-таки обалдели наши стражники. Ну, сколько можно такое повторять? Кто из нас, измученных, изголодавшихся, больных, может совершить побег? Куда? Как? Мы находимся за тысячи километров от родного края. Вокруг тайга, пустыня, бездорожье. Куда бежать, кто тебя встретит, отогреет, вынесет кусок хлеба, кружку воды, пустит в хижину переночевать? Добредешь до заброшенного селения, тебя заметят и тут же побегут к заставе, заявят — и тебя схватят.

Нет, отсюда никуда не убежишь. Это верная смерть, гибель.

На шахте все же чувствуешь себя лучше. Тут хоть есть куда укрыться от мороза, пронизывающего ветра, метели. Там куда теплее, чем на поверхности.

Кто в забое с киркой и отбойным молотком, кто в штреке возле вагонеток подает уголь на-гора, а кто стоит у широкой ленты и отбрасывает в сторону породу, чтобы дать Родине доброкачественный уголек. Надсмотрщики не спускают с вас глаз, следят за тем, чтобы работал быстрее, аккуратнее, чтобы выполнил и перевыполнил норму. От этого зависит твоя жизнь. Будешь работать с холодком — не получишь свою пайку хлеба, не получишь свой «заработок» — несколько рублей, из которых с узников высчитывают за похлебку, фуфайку, что носишь, за «жилище», где коротаешь свои дни и ночи, а самое главное — на содержание конвоя, который тебя охраняет…

Тут действует железный закон: кто не работает, тот не ест…

Глубокая ночь. Над тундрой бушует пурга. Ветер валит с ног. После тщательной проверки вагонов длинный состав порожняка втягивается в шахтный двор. Вагоны подают к бункеру, и они быстро заполняются углем. Работяги-узники с лопатами бегают по вагонам, выравнивая насыпанные горы угля, чтобы все было как положено, согласно госту. Надзиратели, следящие за погрузкой, ругаются, торопят: «А ну-ка, пошевеливайся, гады! Быстрее! Давай, контрики!»

И «контрики», «гады» орудуют лопатами, молча делают свое дело, не смея огрызаться, затаив в душе злость и обиду.