Возвращение из ада

«… Наша с тобой судьба уже как-то определилась. Мы брошены за колючую проволоку, сотни наших друзей томятся в тюрьмах, не зная за какие грехи. А в страшных подвалах Лубянки вот уже третий год томятся наши классики, учителя, кумиры, испытывая дикие пытки… Давид Бергельсон, Перец Маркиш, Давид Гофштейн, Лейб Квитко, Ицик Фефер и еще многие жертвы произвола. Какова будет их судьба? Один Бог знает. Будь проклят тиран, который свершил такую провокацию против верных сыновей народа, что дал миру книгу книг — Библию, величайшее творение человеческой мысли!..

Эти слова я никогда не забуду. Они навсегда останутся в моей памяти…

Опустилась северная, грозная ночь. Опустел огромный лагерь, скованный жестоким морозом. Только у бараков, раскинувшихся по безбрежной территории, копошились люди в черных бушлатах и фуфайках с огромными белыми номерами. Там шла очередная перекличка. Не вырвался ли кто на волю. Отсюда никто не должен выйти на свободу, дабы мир не узнал о чудовищных преступлениях, которые совершаются здесь подлинными преступниками-палачами… Не должен остаться в живых ни единый живой свидетель этого чудовищного ада…

И снова в путь…

Каждое утро то ли несколько раз в неделю широко раскрывались лагерные ворота, и словно неземные чудовища-хищники проглатывали толпы новых и новых узников.

Казалось, решили загнать сюда, за колючую проволоку, всю страну…

Видно, нет и не будет конца этим этапам арестантов.

Кого только не встретишь в этих толпах, среди узников, доставленных со всех концов необъятной страны!

Тут были академики и профессора, министры и колхозники, директора заводов, врачи и трубочисты, писатели и военачальники всех рангов, актеры и учителя, священники и журналисты, студенты и домработницы. И все они — политические преступники, уклонисты, шпионы и диверсанты, завербованные, продавшиеся иноземным разведкам и шпионским центрам мирового империализма…

Тут были люди всех национальностей — весь «Союз нерушимый» был представлен довольно широко, видно, для того, чтобы никому не было обидно. Широко представлены здесь самые молодые советские граждане — эстонцы, латыши, литовцы, молдаване. А в последнее время широким потоком шли сюда и представители соцстран, их свозили со всей Европы — чехов, поляков, венгров, немцев, монголов. Затем корейцев, китайцев.

В холодной и голодной тундре звучали все языки, все наречия. И острословы-зеки шутили:

— Усач старается, чтобы его не обвиняли, будто он не интернационалист…

Тут никакой дискриминации не чувствовалось… Все в одинаковых бушлатах, фуфайках, с номерами… У всех одна статья — 58-я, только сроки заключения разные: от десяти — до двадцати пяти…

В лагере были зеки «привилегированные», «знать»: те, что работали в сапожной мастерской, швейных мастерских, парикмахерской — эти тайком обслуживали начальников, их жен, детишек. Иные трудились в пекарне, в столовой — но таких было мало. Остальные работали за зоной — в каменоломне, строили дорогу, возводили начальникам лагеря жилища… Среди «привилегированных» числились также ассенизаторы, похоронная бригада. У последних было особенно много работы…

Здесь, в краю вечной мерзлоты, где «двенадцать месяцев в году зима, остальное время — лето» на здоровье зеков сразу сказывались климатические условия, у всех поголовно повышалось кровяное давление — и люди умирали. Каждое утро из переполненных бараков выносили трупы. Люди смотрели на них с ужасом, а иные — с завистью: мол, этим уже легче, не будут мучиться…

Последние дни я изредка встречал казанского профессора, который помаленьку приходил в себя после того, как молодой солдат-конвоир — добрая душа — приволок его на своих плечах в лагерь в ту страшную ночь. Он смотрел на меня с сожалением, узнав, что гонят на каторжный труд в каменоломни, скептически качал головой и произносил свое любимое изречение: «И это называется жизнь…»

Ему, бедняге, повезло больше, чем другим: его определили чистить в зоне снег и по совместительству быть ассенизатором. Он считал это счастьем — могли заставить разбивать глыбы в каменоломне, послать на шахту добывать уголь — и там он быстро свел бы счеты с жизнью, однако Бог миловал, и профессор был доволен своей судьбой…

Нам тоже иногда улыбалось счастье. Случалось, повар наливал в миску бурды и там плавали листок недозрелой капусты, перекатывалась мерзлая картофелина. Кто-то получил из дому первую весточку, письмецо, правда, наполовину зачеркнутое тюремными цензорами. Но и это поднимало настроение. Нам разрешалось отправить домой письмо один раз в полгода. Таким образом, я мог рассчитывать отправить первую весточку о себе только через шесть месяцев. Пока оно дойдет, пройдет еще полгода, а я уже второй год был оторван от дома, от своих и не представлял, что с моей семьей. Оставалось лишь надеяться на чудо.

Самыми радостными минутами тут для меня были коротенькие встречи с моим больным другом, поэтом Самуилом Галкиным.