Возможно, Беккет

Как и маленькие безумцы, Новые тупые никогда не рефлексировали по поводу своей творческой деятельности. У нас даже не было манифеста. Только Флягин попытался озвучить, что мы якобы победили какую-то Победу (взяли в плен Нику Самофракийскую) – но ничего более отчетливого никто сказать не мог. Все кивали на меня: ты писатель, ты и пиши. Да и само название было приписано плоду ингиного воображения. (Кстати, по последним данным группа "Новые тупые" называется группой "Новые любители"). Но тогда непроявленность и неотчетливость эстетических и политических целей была принципиальной: Новые тупые отрабатывали идею первичной явленности в мир, неузнанности, и поэтому не подпадающие под определения. Постепенно мы были прописаны в Малой Истории Искусств как группа радикального перформанса. Но это был перебор. Мы также не были свирепыми абсурдистами, зацикленными дадаистами или новыми наивными. Скорее наша деятельность вписывалась бы в древнегреческую школу кинизма или в восточную школу дзен-буддизма, от которых тоже ничего не осталось помимо мифов и анекдотов. В эстетическом смысле мы выполняли роль эдаких страшил: будешь плохо учиться, плохо рисовать, не иметь принципов, воли, поддашься отчаянию – будешь как новые тупые: украшать культурный ландшафт в качестве пугала с сапогом на голове. Нас побаивались, но в то же время – относились с нежностью.

 

ххххххххх

 

На фестивале Хармса, когда "Открытый театр" Могучего решил выступить в качестве Судей всевозможных измов на ходулях, Панин принес во внутреннем кармане зимнего пальто ножовку – и когда Судьи перед Павловским замком расселись на чудовищной вышины табуреты, мы выскочили из толпы и перепилили напополам их ходули вместе со всем их ходульным сюжетом. Актеры кричали, как маленькие, как будто их действительно режут и колотили нас по спинам своими костылями. – Тихо! – сказали мы им, придушив их за горло. – Мы Новые тупые! И как они обрадовались и сразу обмякли:

– Это Новые тупые! Это Новые тупые!

Но Панин все-таки успел получить увечья.

 

ххххххххх

 

Но как символ непроявленности, нечленораздельности, сворачивания и порчи смыслов, хаоса, взаимопроникновения, мутной взвеси и теплового конца постмодернизма, в котором актуальное искусство играет не последнюю роль – явилась тина. Я привез ее на поезде с Финского залива, заготовленную еще в июле, внушительных размеров допотопный самотканный ковер с блестками окурков, рыбок, ракушек, седых волос утопленников и с тонким запахом мирра, сопровождающим всякое сверхъестественное разложение. Действительно, как святые мощи, т. е. с робким чувством причастности, нес я через Неву от Финлянского к Смольному свой неизбежный шедевр века, вдыхая ее миазмы (благо она висела на плече) и разговаривая с нею как с Истиной. Да она была в моих руках. Более того, она ко мне льнула. Ее тяжелая разбухшая податливая плоть возбуждала мой и без того легко просыпающимся эротизм. Впервые истина представляла из себя Тело. Истина из тины была телесна – и в то же время в этом не было ничего человеческого или предметного. Нечаянное воплощение идеального и реального в иррациональном путешествии через мост. Понятно, что в Смольном соборе она предстанет как артефакт и, может быть, даже она будет разорвана на куски, на сувениры.

По воспоминаниям Савчука, явление тины-истины произошло в День знаний, но это не так, хоть такое совпадение и несет главную мифологическую нагрузку: "И ходил Спирихин из края в край в День знаний с тиной на голове, и улыбался своей непонятной улыбкой». Но не в этом дело. А в том, что история с тиной показала, что в этих краях не все еще вытоптано, есть возможность не только делать сильные жесты, но и привносить с собой новые образы, исполненные, пусть пустого, но смысла.

Спустя год, на представительной конференции "Неизбежность шедевра", где на кафедре бойко булькала свиная голова с растопыренными ушами и соленым пятачком, на сохранившемся кусочке тины Козин поставит печать шедевра и Новых тупых – тем самым, причислив мою страшную красавицу к лику незабвенных творческих удач.

 

ххххххххх