Воссоединение

В ту ночь мне плохо спалось. Мне снилось, что на меня нападают два льва и львица, и я, наверное, кричал во сне, потому что, когда я проснулся, родители были рядом, стояли, склонившись над моей постелью. Папа измерил мне температуру, но не нашел никаких отклонений, и на следующий день я пошел в школу, как обычно, хотя и чувствовал сильную слабость, как после долгой болезни. Конрадина еще не было в классе; я сел за парту и притворился, что проверяю домашнюю работу. Когда он вошел, я даже не поднял головы. Он тоже сразу уселся за парту и, не глядя на меня, принялся раскладывать карандаши и учебники. Но как только прозвенел звонок с урока, Конрадин подошел ко мне, положил руки мне на плечи – он никогда раньше такого не делал – и задал пару вопросов, хотя среди них не было самого очевидного: как мне понравилась вчерашняя постановка «Фиделио». Я отвечал ему как ни в чем не бывало, по крайней мере старался так отвечать, а после уроков он дождался меня на улице, и мы пошли домой вместе, словно ничего не случилось. Полчаса я держался, сохраняя показную беспечность, но я был уверен, что он знает, что творится у меня внутри, иначе он не избегал бы затрагивать тему, исключительно важную для нас обоих: вчерашний вечер. Но когда пришло время прощаться, я все же не выдержал, повернулся к нему и спросил:

– Конрадин, почему ты вчера меня проигнорировал?

Он наверняка ждал, что я об этом спрошу, но все равно мой вопрос стал для него потрясением. Он покраснел, а затем побледнел. Может быть, он подспудно надеялся, что я не стану его расспрашивать, подуюсь несколько дней, а потом благополучно забуду. Одно было ясно: он не был готов отвечать и начал мямлить что-то невразумительное, что он меня «вовсе не игнорировал», что мне «померещилось», что я «слишком чувствительный», а он «не мог отойти от родителей».

Но я не желал слушать.

– Конрадин, – сказал я, – ты прекрасно знаешь, что я прав. Или ты думал, что я не понял, что ты приглашаешь меня к себе в гости, только когда твоих родителей нет дома? Ты всерьез полагаешь, что вчера мне померещилось? Мне надо знать, что происходит. Я не хочу тебя терять… До тебя я был один и снова буду один, если ты больше не хочешь со мной дружить, и, наверное, мне будет еще тяжелее, чем прежде, но мне невыносима сама мысль о том, что ты настолько меня стыдишься, что даже не хочешь знакомить с родителями. Пойми меня тоже. Я не претендую на их внимание, мне вовсе не нужно, чтобы они как-то меня привечали, но можно было хотя бы представить меня твоим матери и отцу, чтобы я не чувствовал себя непрошеным гостем в их доме. К тому же лучше быть одному, чем терпеть унижения. Я ничем не хуже любого из Хоэнфельсов. И я никому не позволю себя унижать – ни графу, ни герцогу, ни королю.

Звучало храбро, но я с трудом сдерживал слезы и, наверное, точно расплакался бы, если бы Конрадин меня не перебил:

– Но я не хочу тебя унижать. Зачем мне тебя унижать? Ты мой единственный друг. Кроме тебя, у меня нет никого, и ты сам это знаешь. Мне тоже было одиноко, и, если я потеряю тебя, я потеряю единственного человека, кому могу доверять. И я совершенно тебя не стыжусь. Вся школа знает о нашей дружбе. Мы постоянно куда-нибудь ездим вдвоем. С чего ты решил, будто я тебя стыжусь? Как ты вообще мог такое подумать?!

– Да, – сказал я уже спокойнее. – Я тебе верю. Верю каждому слову. Но почему ты вчера вел себя по-другому? Ты мог бы со мной поздороваться, как-то признать мое существование. Слишком многого я и не ждал. Но можно было хотя бы кивнуть, улыбнуться, помахать рукой. Почему ты так сильно меняешься при родителях? Почему мне нельзя с ними знакомиться? С моими родителями ты знаком. Скажи мне правду. Должна быть причина, по которой тебе не хочется нас знакомить, и единственное, что приходит на ум: ты боишься, что твои родители не одобрят дружбу со мной.

Конрадин на секунду замялся.