Воссоединение

Но как бы мы ни относились к Помпецки и его завиральным теориям, с его появлением в гимназии тамошняя атмосфера изменилась буквально в одночасье. До сих пор я ни разу не сталкивался с какой-то особенной враждебностью одноклассников – не больше, чем всякий мальчишка, вынужденный находиться в компании других мальчишек разного социального положения и разных же интересов. Никому не было до меня дела, и я никогда не испытывал на себе никаких проявлений расовой или религиозной нетерпимости. Но теперь все изменилось. Как-то раз я пришел в школу и, подходя к классу, услышал какое-то жаркое обсуждение, происходившее за закрытой дверью. «Евреи, – услышал я. – Евреи». Больше я не разобрал ни слова, но эти «евреи» звучали не раз, и, судя по интонации, можно было не сомневаться, в каком они произносились контексте.

Я открыл дверь, и дискуссия вмиг прекратилась. Шестеро или семеро моих одноклассников стояли, сбившись в тесный кружок. Они уставились на меня, словно видели впервые в жизни. Пятеро разошлись к своим партам, но двое – Боллахер, автор прозвища «Кастор и Полидевк», который с начала учебного года не сказал мне и пары слов, и Шульц, агрессивный и хамоватый верзила, весивший под восемьдесят килограммов, сын бедного сельского пастора, обреченный пойти по стопам своего отца, – остались стоять, продолжая сверлить меня взглядами. Боллахер ухмылялся той самой высокомерной и глупой ухмылкой, которая возникает на лицах некоторых людей, когда они наблюдают за бабуинами в зоопарке, а Шульц вызывающе смотрел на меня, зажав пальцами нос, словно от меня воняло. Я на секунду застыл в нерешительности. В общем-то, у меня были шансы одолеть этого здоровенного борова, но какой смысл с ним драться? Что это даст? Ядом пропитана вся атмосфера гимназии. Одна драка уже ничего не решит. Поэтому я сел за парту и притворился, что проверяю домашнюю работу, как и Конрадин, который старательно делал вид, что занят своими делами и ничего вокруг не замечает.

Боллахер, подзадоренный тем, что я отказался принять вызов Шульца, подлетел ко мне.

– А чего бы тебе не вернуться в свою Палестину? – выкрикнул он, достал из кармана какую-то маленькую листовку с печатным текстом, лизнул ее, как почтовую марку, и прилепил мне на парту, на столешницу прямо передо мной. Там было написано: «Евреи губят Германию. Люди, проснитесь!»

– Убери, – сказал я.

– Убери сам, – сказал он. – Только имей в виду: если отклеишь бумажку, я тебе переломаю все кости.

Тут я не выдержал. Почти все ребята, включая Конрадина, повскакивали из-за парт – посмотреть, что происходит. На этот раз я уже не сомневался. Тут либо пан, либо пропал. Я со всей силы ударил Боллахера по лицу. Он на мгновение оторопел, а потом набросился на меня. Мы дрались без правил; это была жесткая и яростная мальчишеская потасовка – но в то же время и битва нацистов с евреями, и я дрался за правое дело.

Я вряд ли выстоял бы против Боллахера на одном только праведном гневе, но, нанося мне удар, от которого я уклонился, он споткнулся и грохнулся в проход между партами как раз в тот момент, когда в класс вошел Помпецки. Боллахер поднялся на ноги. У него по щекам текли слезы обиды и унижения. Он сказал, указав на меня пальцем:

– Шварц меня ударил.

Помпецки посмотрел на меня.

– Почему вы ударили Боллахера?

– Он меня оскорбил, – сказал я, дрожа от ярости и возмущения.

– Он вас оскорбил? И что же он вам сказал? – тихо спросил Помпецки.

– Сказал, чтобы я возвращался в свою Палестину.

– Понятно, – улыбнулся Помпецки, – но это не оскорбление, мой дорогой Шварц! Это добрый, дружеский совет. Садитесь, вы оба. Если вам хочется драться, деритесь на улице, а не в классе. А вы, Боллахер, запаситесь терпением. Скоро все наши проблемы решатся. А теперь, с вашего позволения, я начинаю урок.

Когда уроки закончились, я замешкался в вестибюле, дожидаясь, когда все уйдут. Во мне еще теплилась слабая надежда, что он меня подождет, поддержит и утешит, ведь сейчас я нуждался в его поддержке сильнее всего. Но на улице было пустынно и холодно, как на пляже зимой.

С тех пор я его избегал. Зачем смущать человека своим присутствием? Ему наверняка будет неловко появляться на людях в моем обществе. Мне казалось, он будет мне благодарен за это решение. Я опять был один. Со мной почти никто не разговаривал. Мускул Макс, который теперь носил на лацкане пиджака маленький значок с серебряной свастикой, больше не вызывал меня к турнику. И все остальные учителя как будто обо мне позабыли. Я был этому даже рад. Долгий, болезненный процесс расставания с корнями уже начался; свет, который меня направлял, начал меркнуть.

Глава 17

В какой-то из дней в начале декабря, когда я вернулся из школы уставшим и мрачным, отец пригласил меня к себе в кабинет. Он сильно сдал за последние полгода, словно состарился раньше времени, и у него появилась одышка.