Воссоединение

Уже во второй раз в течение одного часа я почти возненавидел своего ни в чем не повинного друга, превратившего моего папу (одним только своим присутствием) в карикатуру на себя настоящего. Я всегда восхищался отцом, всегда относился к нему с уважением. У него были все качества, которых так не хватало мне: здравомыслие, смелость, общительность, – он легко заводил друзей и работал ответственно, самоотверженно, не щадя себя. Да, со мной он был сдержан и не проявлял теплых отцовских чувств, видимо просто не зная, как их проявить, но я знал, что он меня любит и даже мною гордится. И вот сейчас он своими руками разрушил тот образ, который всегда оставался для меня недостижимым идеалом. Впервые в жизни мне было стыдно за собственного отца. Как смешно и нелепо он выглядел, как угодливо он распинался перед Конрадином! Мой отец, человек, которого Конрадин должен был уважать! Теперь эта кошмарная сцена – как он щелкает каблуками, отдает честь, «Gestatten, Herr Graf[42]» – навсегда заслонит прежний образ героя-отца. Для меня он уже никогда не будет прежним, я уже никогда не смогу не испытывать горечи и стыда, глядя папе в глаза; стыда за него и за себя тоже, потому что мне будет стыдно за собственный стыд.

Меня била дрожь, я с трудом сдерживал слезы. У меня было только одно желание: никогда больше не видеть Конрадина. Но он, кажется, понимал, что творилось в моей душе, и сосредоточенно разглядывал книги на полках. Только это меня и спасло. Если бы он тогда посмотрел на меня, если бы попытался со мной заговорить или, хуже того, попытался бы меня утешить, ко мне прикоснуться, я бы точно его ударил. Он оскорбил моего отца и выставил меня снобом, который заслуживал этого унижения. Но он инстинктивно повел себя правильно. Дал мне время прийти в себя. И когда минут через пять он обернулся ко мне с улыбкой, я сумел улыбнуться в ответ, хоть и сквозь слезы.

Через два дня он снова пришел ко мне в гости. Не дожидаясь особого приглашения, он повесил пальто в прихожей и – словно всю жизнь только это и делал – пошел прямиком в гостиную, чтобы поздороваться с моей мамой. Она его встретила точно так же, как в первый раз: спокойно и дружелюбно, почти не отрываясь от своих дел, – словно он был не гостем, а еще одним сыном. Она угостила нас кофе с Streusselkuchen[43], и с тех пор он стал бывать у нас регулярно, три-четыре раза в неделю. Было сразу понятно, что ему нравится у нас дома, и только страх, что отец снова пустится в воспоминания о Бауце, портил мне все удовольствие. Но отец вроде бы успокоился; он постепенно привык к присутствию Конрадина и в конце концов перестал обращаться к нему «господин граф» и стал звать просто по имени.

Глава 13

Мой друг часто бывал у меня, и я ждал, что он тоже пригласит меня в гости, но шли дни, шли недели, а приглашение так и не поступило. Когда я провожал его до дома после уроков, мы всегда останавливались снаружи у кованых решетчатых ворот, увенчанных двумя грифонами, державшими щиты с гербом Хоэнфельсов. Конрадин прощался со мной, открывал тяжелую створку ворот и шел к дому по мощеной дорожке, обсаженной с обеих сторон кустами душистого олеандра. Он стучал в дверь, та бесшумно открывалась, и он исчезал за ней, словно навечно. Иногда я уходил сразу, иногда ждал пару минут, глядя сквозь прутья решетки на закрытую дверь и надеясь, что Сезам вновь откроется, Конрадин выйдет наружу и позовет меня в дом. Но он ни разу не вышел, запретная дверь оставалась закрытой, такая же грозная и неприступная, как два грифона, глядевшие на меня сверху. Их острые когти и раздвоенные языки напоминали безжалостные серпы, готовые вырезать из груди мое сердце. Каждый день я подвергался все той же пытке отчуждением и недопущением, с каждым днем этот дом, где хранился ключ к нашей дружбе, становился все более таинственным и желанным. В воображении мне рисовались несметные сокровища: знамена поверженных врагов, мечи крестоносцев, рыцарские доспехи, лампы, когда-то светившие в Исфахане и Тегеране, парчовые ткани из Самарканда и Византии. Но барьеры, что отделяли меня от Конрадина, оставались незыблемыми. Я этого не понимал. Мне казалось немыслимым, что мой друг – такой внимательный, чуткий, всегда старавшийся не задеть моих чувств, всегда с пониманием относившийся к моей запальчивости, переходящей в почти агрессивную злость, если он не соглашался с моим Weltanschauung[44], – попросту забывал пригласить меня в гости. Слишком гордый, чтобы спросить его прямо, я тревожился, мучился подозрениями, и желание проникнуть в твердыню Хоэнфельсов превращалось в навязчивую идею.

Но однажды, когда я уже собрался уходить, он неожиданно обернулся ко мне и сказал:

– Хочешь зайти ко мне в гости? Ты ведь еще у меня не бывал.

Не успел я ответить, как он толкнул створку ворот, грифоны почтительно отступили, по-прежнему грозные и сердитые, но сейчас абсолютно бессильные, и их хищные крылья встопорщились понапрасну.