Воссоединение

Улицы изнемогавшего от жары города носили громкие имена, напоминавшие швабам об их богатом культурном наследии: Гёльдерлин, Шиллер, Мёрике, Уланд, Виланд, Гегель, Шеллинг, Давид Фридрих Штраус, Гессе, – укрепляя их убежденность, что за пределами Вюртемберга не существует достойной жизни и что никакие баварцы, саксонцы и уж тем более пруссаки не сравнятся со славными швабами. И эта гордость была обоснованной. В нашем городе с населением меньше полумиллиона были великолепная опера, прекрасные театры, замечательные музеи с богатейшими коллекциями – и более полная и интересная жизнь, чем в Манчестере или Бирмингеме, в Бордо или Тулузе. Штутгарт оставался столицей даже без короля, стоял в окружении маленьких процветающих городков и замков с такими названиями, как Сан-Суси и Монрепо; неподалеку располагались замки Гогенштауфен, Тек и Гогенцоллерн; и Шварцвальд, Черный лес, и Боденское озеро, и монастыри в Маульбронне и Бойроне, и барочные церкви в Цвифальтене, Нересхайме и Бирнау.

Глава 9

Из нашего дома виднелись только сады и рыжие черепичные крыши особняков, чьи владельцы, гораздо богаче нас, могли позволить себе роскошные виды из окон, но мой отец был настроен решительно и нисколько не сомневался, что когда-нибудь мы встанем вровень с патрицианскими семьями. А пока нам приходилось довольствоваться скромным домом с центральным отоплением, четырьмя спальнями, столовой, зимним садом и большой комнатой с отдельным входом, где папа принимал пациентов.

Моя комната располагалась на втором этаже, и я обставил ее в соответствии с собственным вкусом. На стенах висели немногочисленные репродукции: «Мальчик в красном жилете» Сезанна, несколько японских гравюр и «Подсолнухи» Ван Гога. Книги на полках: немецкая классика, Шиллер, Клейст, Гёте, Гёльдерлин, разумеется, «наше все» Уильям Шекспир, а также Рильке, Демель и Георге. Моя коллекция французских авторов включала Бодлера, Бальзака, Флобера и Стендаля; из русских – полные собрания сочинений Достоевского, Толстого и Гоголя. В углу, в застекленном шкафу, хранились мои коллекции: монеты, розово-красные кораллы, гелиотроп и агат, топаз, гранат, малахит, кусок лавы из Геркуланума, львиный клык, тигриный коготь, кусочек тюленьей кожи, древнеримская фибула, два осколка римского стекла (стянутые из музея), осколок римской черепицы с надписью LEG XI и коренной зуб слона.

Это был мой мир, в котором я чувствовал себя защищенным. Я был уверен, что он незыблем и вечен. Да, я не мог проследить свою родословную до времен Барбароссы – никто из евреев такого не сможет. Но я знал, что Шварцы жили в Штутгарте как минимум две сотни лет и, скорее всего, даже дольше. Однако доподлинно ничего не известно. Никаких записей не осталось. Неизвестно, откуда пришли мои предки в германские земли: из Киева или Вильнюса, Толедо или Вальядолида? В каких заброшенных безымянных могилах между Иерусалимом и Римом, Византией и Кёльном гниют ныне их кости? Можно ли с полной уверенностью утверждать, что наш род не древнее Хоэнфельсов? Не то чтобы меня волновали все эти вопросы. Они представлялись такими же неактуальными, как песни Давида царю Саулу. Тогда я знал только одно: это моя страна, мой дом, без начала и без конца, и быть евреем, по сути, не более примечательно, чем родиться черноволосым или рыжеволосым. В первую очередь мы были швабами, потом – немцами и только потом – евреями. Как еще я мог себя ощущать? Как еще мог себя ощущать мой отец? Или дед моего отца? Мы были не бедными Pollacken[32], спасавшимися от преследований царя. Разумеется, мы не могли и не стали бы отрицать свое «еврейское происхождение», точно так же как не стали бы отрицать, что мой дядя Генрих, которого мы не видели уже десять лет, был членом нашей семьи. Но это «еврейское происхождение» проявлялось лишь в том, что единожды в год, на День искупления, мама ходила в синагогу, а отец не курил и не ездил по городу. Не потому, что был строгим приверженцем иудаизма, а потому, что ему не хотелось задевать чувства верующих.

Я до сих пор помню яростную дискуссию между отцом и одним сионистом, который пришел собирать деньги для Израиля. Отец на дух не выносил сионизм. Сама идея казалась ему совершенно безумной. Заявлять права на Палестину по прошествии двух тысяч лет представлялось ему столь же нелепым, как если бы итальянцы вдруг заявили права на Германию на том основании, что когда-то она находилась под властью Древнего Рима. Это все приведет к бесконечному кровопролитию, и евреям придется сражаться с целым арабским миром. И что за дело ему, коренному штутгартцу, до Иерусалима?

Когда сионист упомянул Гитлера и спросил у отца, неужели его не страшит происходящее в стране, отец ответил:

– Ни в коей мере. Я знаю мою Германию. Это временная болезнь вроде кори. Все пройдет, как только поправится экономическая ситуация. Вы всерьез полагаете, что соотечественники Гёте и Шиллера, Канта и Бетховена купятся на эту чушь? Как вы смеете оскорблять память двенадцати тысяч евреев, отдавших жизнь за нашу страну? Für unsere Heimat?[33]