Воспоминания благовоспитанной девицы

После каникул, когда Брюнсвик возобновил лекции, Эрбо вновь уселся рядом со мной. Он подарил мне «портрет среднего соискателя степени агреже», еще какие-то рисунки и стихи. Резко заявил, что он индивидуалист. «Я тоже», — ответила я. «Вы?» Он недоверчиво меня оглядел: «А я думал, вы католичка, томистка и общественница». Я возразила, и он поздравил меня с тем, что между нами нашлось нечто общее. Он бегло и с пятого на десятое похвалил кое-кого из наших предшественников: Суллу^{264}, Барреса, Стендаля, Алкивиада^{265}, к которому питал слабость; я уже не помню всего, что он мне говорил, помню только, что он все больше занимал меня. У него был вид человека, совершенно уверенного в себе и не придающего ни малейшего значения собственной персоне, — эта смесь самоуверенности и иронии восхитила меня. Когда при расставании он предсказал нам обоим долгие беседы, я необычайно обрадовалась. «Его образ мыслей берет меня за душу», — отметила я в то же вечер. Я уже была готова забыть Клеро, Праделя, Малле и всех остальных, вместе взятых. В нем, без сомнения, была притягательность новизны. Я знала, что быстро увлекаюсь, рискуя порой так же быстро разочароваться, и я поражалась накалу своего восторженного интереса: «Встреча с Андре Эрбо или с собой? Кто именно так сильно меня взволновал? Почему я так потрясена, словно со мной в самом деле что-то произошло?»

Кое-что произошло, косвенно определившее всю мою жизнь, — но об этом мне предстояло узнать немного позднее.

С той поры Эрбо стал усердно посещать Националку; я занимала для него место рядом. Мы завтракали в закусочной, располагавшейся на втором этаже булочной; моих средств хватало только на дежурное блюдо, но Эрбо властно потчевал меня клубникой в корзиночках. Однажды во «Флёр-де-Лис», что в сквере Лувуа, он угостил меня обедом, который показался мне роскошным. Мы гуляли в саду Пале-Руаяль, сидели у фонтана; дул ветерок, брызги летели нам в лицо. Я предложила вернуться в библиотеку. «Пойдемте сначала выпьем кофе, — сказал Эрбо, — а то вы плохо работаете, вертитесь, мешаете мне сосредоточиться». Он повел меня к Поккарди, и, когда я, допив последнюю чашку, встала из-за столика, он ласково проговорил: «Какая жалость!» Он был сыном школьного учителя из-под Тулузы и в Париж приехал, чтобы готовиться в Эколь Нормаль. В первый же год на подготовительных курсах он познакомился с Сартром и Низаном. Эрбо много рассказывал мне о них; он восхищался Низаном, его изысканными и непринужденными манерами, но особенно был дружен с Сартром, о котором отзывался как о человеке невероятно интересном. Других студентов он презирал — всех вместе и каждого в отдельности. Клеро он считал педантом и никогда с ним не здоровался. Как-то раз Клеро подошел ко мне с книгой в руке. «Мадемуазель де Бовуар, — заговорил он гоном инквизитора, — что вы скажете о точке зрения Брошара^{266}, который утверждает, что Бог у Аристотеля якобы испытывал наслаждение?» Эрбо смерил его взглядом. «Я рад за него», — надменно сказал он. Первое время наши разговоры вращались главным образом в узких рамках общего для нас мирка: товарищи, преподаватели, конкурс. Он назвал мне тему научной работы, которая в качестве шутки традиционно ходила между студентами Нормаль: «Различие между понятием концепта и концептом понятия». Он придумал и другие гемы, например: «Душа и тело: сходства, различия, достоинства и недостатки». На самом деле с Сорбонной и Эколь Нормаль у него были довольно прохладные отношения, его жизнь протекала вне этих стен. Он немного рассказал мне о себе. Рассказал о своей жене, олицетворявшей в его глазах все парадоксы женственности, о Риме, где был в свадебном путешествии, о Форуме, взволновавшем его до слез, о своих моральных представлениях, о книге, которую хотел написать. Он показал мне газеты «Детектив»^{267} и «Авто»^{268}: он питал страсть к велосипедным гонкам и к разгадыванию детективных загадок; у меня голова шла кругом от его анекдотов, от неожиданных сравнений. Он умел так удачно использовать высокопарность и сухость слога, лиризм, цинизм, наивность, дерзость, что никогда ничто из того, что он говорил, не было банальным. Но самым неотразимым был его смех: можно было подумать, что он только что внезапно свалился на чужую, невероятно забавную планету и с восторгом открывает ее для себя. Когда он смеялся, мне все казалось новым, неожиданным, чудесным.