Я попыталась встряхнуться. Но Стефа готовила себе приданое и обзаводилась хозяйством, я ее почти не видела. Сестра ходила хмурая, Лиза пребывала в отчаянии, Клеро был холоден, Прадель — в своем репертуаре, Малле чах над дипломом. Я попробовала пообщаться с мадемуазель Рулен, еще кое с кем. Не получилось. Все послеполуденное время я путешествовала по галереям Лувра: от Ассирии до Египта, от Египта до Греции; потом вновь оказывалась в промокшем вечернем Париже. Я слонялась, без мыслей в голове, без любви. Я презирала себя. Я думала о Жаке как о чем-то очень далеком, будто об утраченном предмете гордости. Сюзанна Буаг, вернувшись из Марокко, приняла меня в светлой квартире, оформленной в духе сдержанной экзотики; она была любима и счастлива, я завидовала ей. Больше всего меня угнетало ощущение собственной ущербности. «Мне кажется, я упустила что-то важное и, хуже того, — не способна даже страдать от этого… Я инертна, увязаю в том, чем занимаюсь, о чем грежу в данную минуту. Никакая частица меня не связана ни с чем; я не соединена ни с какой идеей, ни с какой любовью теми тесными, суровыми и волнующими узами, которые долгое время привязывали меня к стольким вещам; я всем интересуюсь
Романтика баров улетучилась. Однако после целого дня, проведенного в Националке или Сорбонне, сидеть дома было невыносимо. Куда податься? И вновь я бродила по Монпарнасу — один вечер с Лизой, потом со Стефой и Фернаном. Сестра подружилась с одной из своих однокурсниц, красивой семнадцатилетней девицей, ловкой и бесстрашной. Звали ее Жеже; ее мать держала кондитерскую; она ходила, куда хотела, совершенно свободно. Я часто встречала их в «Дом». Как-то вечером мы решили пойти в кафе «Жёнгль», недавно открывшееся напротив «Жокея», однако карманы у нас оказались почти пусты. «Это ничего, — сказала Жеже. — Подождите нас там, сейчас все уладим». Я одна вошла внутрь и заняла место в баре. Усевшись на бульварной скамейке, Пупетта и Жеже принялись громко сетовать: «Подумать только, всего-то не хватает двадцати франков!» На какого-то прохожего подействовало. Не знаю, что уж они там ему наплели, только очень скоро они устроились возле меня за стойкой бара, каждая с порцией джин-физа. Жеже знала, как завлекать мужчин. Нас угостили выпивкой, пригласили потанцевать. Лилипутка по прозвищу Тряпка, которую я уже слышала в «Жокее», пела и болтала непристойности, задирая свои юбки; она демонстрировала ляжки в кровоподтеках и рассказывала, как ее любовник кусает их. В каком-то смысле это привлекало своей живостью и простотой. Мы снова пустились в загулы. Однажды вечером я встретила старых знакомых, вспомнила с ними радости прошедшего лета; маленький студент-швейцарец, завсегдатай Националки, принялся старательно за мной ухаживать; я выпила, мне было весело. Несколько позже, уже ночью, молодой медик, наблюдавший за нашим трио критическим оком, спросил меня, не за тем ли я явилась сюда, чтобы изучать нравы. Когда в полночь сестра ушла, он похвалил мне ее за благоразумие и осуждающе заметил, что Жеже слишком юна, чтобы бегать по дансингам. Ближе к часу он предложил отвезти нас на такси. Сначала мы проводили Жеже, и его явно забавляло то смущение, которое я испытывала, оставшись с ним наедине. Его интерес мне польстил. Достаточно было одной встречи, неожиданного случая, чтобы вернуть мне хорошее настроение. И все же удовольствием, которое я находила в этих пустячных приключениях, нельзя объяснить, почему я вновь поддалась соблазну дурных мест. Я удивлялась: «Джаз, женщины, танцы, похабщина, алкоголь, прикосновение чьих-то рук — почему меня все это не шокирует, почему я принимаю здесь то, чего не приняла бы нигде больше, почему запросто болтаю с этими мужчинами? Что это за страсть, которая рождается невесть как и держит меня так крепко? Чего я ищу в этих сомнительно-притягательных местах?»