Воспоминания благовоспитанной девицы

Во время пасхальных каникул я все дни просиживала в Националке. Там я встречала Клеро; я считала его немного педантом, но он продолжал вызывать у меня любопытство: неужели этот сухопарый смуглый человечек и вправду страдает от «трагического зова» плоти? В любом случае этот вопрос, определенно, его мучил. Несколько раз он переводил разговор на статью Мориака. Какую дозу чувственности могут позволить себе супруги-христиане? А помолвленные? Как-то Клеро задал этот вопрос Зазе, чем привел ее в гнев. «Это проблемы старых дев и священников!» — ответила она. Несколько дней спустя он рассказал мне, что уже имел печальный опыт. В начале учебного года он обручился с сестрой одного из своих товарищей; она безмерно им восхищалась, вообще была натура страстная, — если б он все это не пресек, Бог знает, куда эта страстность могла бы их завести! Он объяснил ей, что они должны хранить себя для брачной ночи, а до той поры им дозволены лишь невинные, дружеские поцелуи. Она упрямо подставляла ему свои губы, он упрямо отказывался; кончилось тем, что она его возненавидела и порвала с ним отношения. Эта неудача явно не давала ему покоя. Он мудрствовал по поводу женитьбы, любви, женщин с каким-то маниакальным упорством. Я находила эту историю довольно смешной, она напомнила мне историю Сюзанны Буаг; но мне льстило, что он был со мной откровенен.

Пасхальные каникулы закончились; в саду Эколь Нормаль, где распустились сирень, ракитник и боярышник, я с удовольствием очутилась среди таких же, как я, соискателей. Почти всех их я знала. Только группка, которую составляли Сартр, Низан и Эрбо, оставалась для меня непроницаемой. Они ни с кем не общались, присутствовали лишь на нескольких избранных лекциях и сидели в стороне от других. У них была дурная репутация. Говорили, что они «не питают любви к вещам». Ярые противники церкви, они принадлежали к группе, большей частью состоящей из давних учеников Алена и известной своими грубыми выходками: ее члены бросали водяные бомбы в благовоспитанных студентов Нормаль, возвращавшихся откуда-то в смокингах поздним вечером. Низан был женат, успел попутешествовать, с удовольствием носил брюки-гольф; за толстыми стеклами очков в черепаховой оправе я встречала его очень смущающий взгляд. Сартр не был смутьяном, но поговаривали, что он самый неукротимый из троих и даже обвиняли его в пьянстве. Единственным, кто казался мне человеком доступным, был Эрбо. Он тоже был женат. Находясь в компании с Сартром и Низаном, он меня игнорировал. Когда я встречала его одного, мы обменивались парой слов.

В январе на занятии у Брюнсвика он делал доклад и в ходе последовавшей дискуссии развеселил всех присутствующих. На меня действовали обаяние его насмешливого голоса, его иронически выпяченная нижняя губа. Мой взгляд, уставший от созерцания соискателей с землистым цветом лица, охотно останавливался на его розовой физиономии, озаряемой младенческо-голубыми глазами; его белокурые волосы были густыми и живыми, словно трава. Однажды утром он пришел заниматься в Националку, и, несмотря на его элегантный вид — пальто синего цвета, светлый шарф, хорошего покроя костюм, — я увидела в нем что-то деревенское. Мне захотелось, против обыкновения, пойти позавтракать в библиотечный ресторан — он усадил меня за свой столик с такой непринужденностью, будто мы были на свидании. Мы говорили о Юме и Канте. Как-то я столкнулась с ним возле приемной Лапорта, церемонно говорившего ему: «Ну что ж, до свидания, месье Эрбо»; я с сожалением подумала, что он женатый человек, слишком отдаленный, и для него я никогда не буду существовать. В другой раз, после полудня, я увидела его на улице Суфло в компании Сартра и Низана и под руку с какой-то женщиной в сером: я почувствовала себя так, будто меня оставили в стороне. Он единственный из троих слушал лекции Брюнсвика; незадолго до пасхальных каникул он сел рядом со мной. Он нарисовал Эженов^{263}, наподобие тех, что Кокто описал в «Потомаке», и сочинил короткие язвительные стишки. Я находила его очень странным, и меня взволновало то обстоятельство, что я встретила в Сорбонне кого-то, кто любит Кокто. В некотором смысле Эрбо напоминал мне Жака: он тоже часто заменял слова улыбкой, и его жизнь, казалось, протекала не только среди книг. Всякий раз, приходя в Националку, он любезно приветствовал меня, а я сгорала от желания сказать ему что-нибудь умное — и, к несчастью, ничего не находила.