Ворон

Реакцией на попытки декодировать поэзию По с помощью традиционного романтического кода явилось стремление увидеть в ней пародию на традиционный романтизм (начало этому направлению положил в 1970-х годах Дж. Томпсон).113 Во всем творчестве По, будь это проза или поэзия, стали искать приемы травестирования, автопародии, умышленные несоответствия, сознательные “проколы”. Сверхзадачей повествования становилось развенчивание “чужого” и пародирование “своего”, а не утверждение “своего”. Хотели того исследователи или нет, они приравнивали Эдгара По не к Моцарту, а к Сальери. Логическим продолжением этой линии могло бы стать утверждение, что Дюпен пародировал приемы своего будущего преемника — Шерлока Холмса. Происходило это потому, что исследователи использовали постмодернистскую оптику при рассмотрении текста, созданного в первой половине XIX столетия, и находили там то, что хотели найти. Причем все, что не вписывалось в “систему аргументов”, отсекалось — для чистоты эксперимента приходится жертвовать частностями. Собственно говоря, ничего предосудительного в попытке “нового” прочтения По нет — стоило лишь относиться и к своим попыткам с известной долей автоиронии. Как заметила Э.Ф. Осипова, отдавшая дань изучению феномена автопародирования, “проблема заключается в том, чтобы определить, где автор (и персонаж. — В. Ч.) говорит собственным голосом, открывает свое лицо, откладывая в сторону маску”.114 Если заслугой Дж. Томпсона явилось указание на то, что в многослойном письме По имеется достаточно глубоко запрятанный слой авторской иронии, то исключительное выпячивание этого слоя привело его сторонников к вульгарным упрощениям. Так, сверхзадача такого великого произведения, как “Ворон”, низводится ими до пародирования романтических образцов и высмеивания поэтов-иррационалистов.115

В чем же состоит сверхзадача “Ворона”? Поначалу отметим, что кульминационность вопроса о возможности посмертной встречи героя и его возлюбленной никем не оспаривалась. К Ворону герой обращается как к медиатору между миром живых и миром мертвых. К этой роли ему не привыкать — это одна из основных его функций. Но Ворон у Эдгара По — медиатор “по случаю”: он влетел в жилище человека, который его не искал. С ангельским миром герой вообще лишен возможности общаться: мимолетное соприкосновение с ним в XIV строфе только подчеркивает эту невозможность. Надежность Ворона-медиатора, могла бы, конечно, вызвать у героя определенные сомнения с учетом склонности Ворона-трикстера к различным трюкам и мистификациям — но при менее драматических обстоятельствах. Герой погружен в стихию отчаяния, его подсознание настроено на пессимистическую волну, поэтому возникает вполне правдоподобная иллюзия, будто на свои “вызовы” он получает адекватные “ответы” (“за что боролся, на то и напоролся”). В связи с этим куда логичнее сближать Ворона с “alter ego” героя, с его подсознанием, чем с памятью, как это сделал Борхес. Сближать, но ни в коем случае не отождествлять: Ворон действует как самодостаточный персонаж, обладающий высоким потенциалом непредсказуемости. Шесть его ответов не сводятся к единому “Nevermore” — это шесть не полностью тождественных друг другу “Nevermore”, которые могут быть обозначены как Nevermore¹ Nevermore² Nevermore³ Nevermore⁴ Nevermore⁵ Nevermore⁶, всего же слово встречается в тексте 11 раз. Nevermore¹ вообще стоит особняком как акт самоидентификации. Принимая в качестве личного имени Nevermore, ворон тем самым пытается отмежеваться от видового имени Raven, хотя связь этих двух слов очевидна.116 Можно сказать, что Дух отрицания (Never) закодирован в структуре видового имени (Raven) и ворон — птица не только вещая, но и мудрая, — находит его, максимально самореализуясь (в отличие от героя, который действует как потерявший имя).