Ворон

К сожалению, чрезвычайно редки попытки объяснить сходные места с позиций мифологической теории (англоязычному читателю были хорошо известны имена Макса Мюллера — Max Muller и Джорджа Кокса — George William Сох) или теории самозарождения. Ключом к объяснению сходных мест и мотивов могла бы стать теория “встречных течений” Александра Веселовского124 — ведь именно в середине 40-х годов XIX в. в США возникла лакуна, которую закрыл своим появлением “Ворон”, — в другое время в другом месте произведение могло бы остаться если не незамеченным, то лишь вскользь упомянутым, дожидаясь своего “звездного часа”. Понять специфику “Ворона” и смысл использования в тексте “общих мест” и заимствований помогают различные виды построчного комментария (отметим в связи с этим усилия Т.О. Мабботта; см. также публикуемый в настоящем издании комментарий составителя к подстрочному переводу).

Среди источников “Ворона” исследователями назывались произведения таких разных поэтов, как Г.А. Бюргер, С.Т. Колридж, Т. Мур, П.Б. Шелли, У.К. Брайант, Дж. Китс, Э.Б. Браунинг, А. Теннисон и др.; список второстепенных поэтов (есть в этом списке и прозаики) много длиннее.125 Лишено смысла утверждать, что именно “Ворон” “явился доказательством реальности создания качественного нового из отдельных известных элементов, которые По в процессе художественного творчества слил воедино”,126 ибо интертекстуальность, как это убедительно показано в работах Ю. Кристевой, Р. Барта и других постструктуралистов, присуща любому произведению новой литературы.127 При этом важно подчеркнуть, что постулирование интертекстуальности не снимает проблему источников и влияний, интертекстуальность лишь подчеркивает условность и относительность отдельного акта заимствования.

В статье, опубликованной в “Сэтердей Ивнинг Пост” (“The Saturday Evening Post”, в мае 1841 г.), По попытался на основе 11 прочитанных глав предсказать дальнейший ход развития сюжета в романе Ч. Диккенса “Барнеби Радж” (“Bamaby Rudge”, 1841), одним из главных персонажей которого является ворон Грип. В статье о “Барнеби Радже”, опубликованной в “Грэхемз Мэгезин” (“The Graham’s Magazine”) в феврале 1842 г., он вернулся к своему предсказанию. Эти факты вкупе со ссылкой на письмо Диккенса, которым открывается “Философия сочинения”, подтолкнула некоторых исследователей к мысли о “линии Грипа” в романе Диккенса как об одном из главных источников “Ворона” (ср., например, мнение Г. Аллена, А.Г. Куинна128 и др.). Думается, если бы это было так, склонный к мистификации По вряд ли сослался бы на Диккенса в статье, посвященной истории сочинения стихотворения. Сюжетные перипетии романа не дают к тому же реальных оснований для такого вывода. С другой стороны, если проблему создания “Ворона” свести к решению логической задачи, как это пытался представить автор в своей “Философии сочинения”, то теряет смысл сама постановка вопроса о каких-либо внешних воздействиях, не говоря уже о влияниях и заимствованиях. Вернемся, однако, к “Барнеби Раджу”.

Если “умный” Грип и “полоумный” Барнеби составляют пару персонажей-неразлучников,129 то герой “Ворона” и Ворон — непримиримые оппоненты.130 Несмотря на свой выдающийся талант в искусстве подражания человеческой речи и артистизм, Грип — персонаж, не совершающий ничего сверхъестественного (все его трюки имеют орнитологическое обоснование, что подтверждает и предисловие к роману). Приписываемая Грипу тем или иным персонажем мистическая роль не подтверждается ходом развития сюжета, поведение птицы вполне реалистично, реплики в принципе предсказуемы (словарный запас составляет порядка двух десятков слов), хотя слушатели и наделяют их эффектом глубокомыслия. Грип — птица скорее забавная, чем зловещая, как персонажу ему присущи такие качества, как хитрость, ирония, упрямство, преданность хозяину, наблюдательность, прожорливость. Самое важное отличие ворона романного от ворона стихотворного состоит в том, что Грип начисто лишен пророческих функций,131 он к тому же не философ, а чистый прагматик. Символическая составляющая образа Грипа ослаблена, образа Ворона — выпячена. Эдгар По не скрывал своего интереса к Грипу как высокохудожественному персонажу, вписанному умелой рукой в сюжетную ткань романа, причем отдельные сцены и приемы могли привлечь его внимание особо (например, акт глубокомысленного созерцания Грипом раскрытой на пюпитре “большой книги” или эпитафий на надгробных памятниках — гл. 25; сравнение шагающего ворона с “щеголем в тесных башмаках” — гл. 6; ответ Грипа “Никто” (“Nobody”) на вопрос Барнеби “Грип надеется, но кто позаботится о Грипе?” (“Grip hopes, but who cares for Grip?” — гл. 73 и др.); но говорить о Грипе как прототипе Ворона По, а о “Барнеби Радже” как главном источнике “Ворона” нет серьезных оснований.