Ворон

Символисты, проявлявшие к “Ворону” особый интерес, пытались не столько обнажить, сколько замаскировать смысл произведения с помощью набора абстрактных формул: “Стихотворение <…> становится вполне понятным, если заранее знать, что Ворон — это Гений ночи, олицетворение Воспоминания, эмблема Невозвратного, свидетель разрывающей сердце грусти о Минувшем. Реальность обыденной окружающей обстановки представляет здесь самый полный контраст к еще более глубокой реальности терзающего нас воспоминания”.92 Для массы читающей публики, однако, “Ворон” был тем, что лучше других выразил Дж.М. Дэниел (John Moncure Daniel), предваряя публикацию стихотворения в ”Уикли Экзаминер” (“Weekly Examiner”), — “не более чем рассказом из простых событий”.93

В литературе по “Ворону” бытуют различные версии сверхзадачи произведения, которые можно свести к нескольким основным. Так, Ричард Уилбер (Richard Wilbur) видит в “Вороне” “повесть об изощренном самоистязании, в ходе которого герой доводит себя до отчаяния и безумия”.94 В России близкую трактовку можно обнаружить уже в 1940-х годах в одной из глав “Истории американской литературы”. «В “Вороне”, — пишет Т.И. Сильман, — По изобразил отчаяние, бесконечно возрастающее, сгущающееся до предметного своего воплощения в черном вороне с кличкой “Nevermore” (Никогда). Это — отчаяние, анализирующее само себя, доводящее себя до предельного самоуглубления. “Никогда”, кажущееся сначала только словом, шуткой, недоразумением, превращается в неотвратимый ужас, в приговор рока. Герой проходит все стадии печали, начиная от упоения своей тоской, чтобы — как это большей частью бывает у По — кончить полным и беспросветным отчаянием».95 Ян Уолкер отмечает, что «видение поэтом Божественной красоты, символом которой является “утраченная Линор”, мертво, и он (герой. — В. Ч.) мучает себя страхом, что оно уже не вернется. Он задает вопросы Ворону, чтобы получить ответ, который он уже знает, и в конце стихотворения он бездействует в отчаянии, которое он сам себе навязал».96 Эта версия частично подкрепляется мнением такого авторитетного читателя, как Э.А. По, который трижды в своей статье употребляет слово self-torture (самобичевание, самоистязание). Другой незаурядный читатель, Х.Л. Борхес, рисует безрадостную картину “дурной бесконечности”: «Герой спрашивает его, кто он такой, ворон отвечает “nevermore”, и тогда влюбленный, по-мазохистски разжигая свою муку, бросает ему вопрос за вопросом, ответ на которые — один: “nevermore”, “nevermore”, “nevermore” — “никогда”, а он все задает и задает вопросы. Наконец он обращается к ворону с мольбой, в которой, видимо, заключена главная метафора стихотворения: он умоляет “вырвать клюв из его сердца, а образ умершей — из этого прибежища”, на что ворон <…> отвечает “nevermore”. Герой осознает, что обречен провести остаток жизни, своей призрачной жизни, беседуя с вороном, отвечающим одно и то же “nevermore”, и задавая ему вопросы, ответ на которые заранее известен».97 Сверхзадача здесь — показ трагического удела человека в мире, обреченность на вечную и безнадежную борьбу со своей памятью (Ворон, по Борхесу, “есть попросту воплощение памяти, той памяти, что, к несчастью, не ведает смерти”), в конечном счете с самим собой. (Позиция, близкая экзистенциалистской.)

Заслуживает внимания версия Г.П. Злобина, концентрирующая интерес на мотиве скоротечности человеческой жизни: «Восемнадцать строф этого стихотворения — это постепенное, все более драматичное осознание героем глубины своего горя от утраты возлюбленной и отчаяния от того, что человек не может жить вечно. Символом этого горя и этого отчаяния и становится ворон с его однообразно-унылым карканьем “Nevermore” — “Никогда” — никогда не вернуть Линор, никогда не отогнать от себя тени смерти».98 В отличие от Г.П. Злобина, А.М. Зверев увязывает сверхзадачу не с ответами Ворона, а с вопросами героя, за которыми исследователь видит автора: «Смерть у него (По. — В. Ч.) оказывалась тесно переплетена с любовью, красотой, ужасом бесследного исчезновения, несмелой и все-таки упорной надеждой, что не могут и не должны навсегда оборваться связи, которые здесь, на земле, составляли истинную жизнь души. “Ворон” выразил эту философскую, духовную, эмоциональную настроенность наиболее полно (цитируется XVI строфа. — В. Ч.)».99