Ворон

Если рассматривать перевод Оленича-Гнененко в исторической ретроспективе, его следует признать наиболее удачным образцом типично “советского ответа” на “американский вызов”. Отказ Оленича-Гнененко от образа “небесной любви” был не случаен, он имел вполне реальные, конкретно-исторические основания. Чтобы адаптировать По к идеалам и вкусам советского читателя, необходимо было утвердить последнего в мысли, что философия этой поэзии “в существе своем антикапиталистическая и атеистическая”. Работа по формированию нового (по терминологии Оленича-Гнененко — “истинного”) имиджа Эдгара По проводилась Оленичем-Гнененко в двух направлениях — в докладах, выступлениях и в переводческой практике. Так, не случайный характер пересмотра концепции “идеальной любви” в “Вороне” подчеркивает позиция переводчика, который заявил, что “утешения за гробом” “нет и не может быть (?? — В. Ч.) в подлинном тексте Эдгара По”. В подтверждение сказанного переводчик ссылался на По, который якобы «подчеркивал, что “Ворон” — не символ, а аллегория человеческого страдания, которому нет утешения на небе. Он (Эдгар По. — В. Ч.) здесь и особенно в “Аннабель Ли” — атеист».322

Конечно, с высот сегодняшнего дня неадекватность позиции Оленича-Гнененко — интерпретатора По — более чем очевидна. Однако в атмосфере послевоенного времени, в условиях жесткого идеологического пресса, она выглядела приемлемой, если не сказать, беспроигрышной.

Следует также отметить противоречие между установкой переводчика и результатом творческого труда — в тексте перевода Оленича-Гнененко мало света, в изобилии встречающиеся прилагательные черный, мрачный и злой сгущают и без того мрачную атмосферу стихотворения. Прилагательное ‘черный' — один из ключевых концептов перевода Оленича-Гнененко (так и у Вас. Федорова) — слово встречается в тексте четыре раза (VIII, 44; XII, 67; XVII, 99; XVIII, 103; ср. также: VII, 40; VII, 41, где “мрачнее” включает в себя и оттенок черного цвета). Не исключено, что в процессе работы над переводом сказались тяготы военных лет (Оленич-Гнененко был участником Великой Отечественной войны), впрочем, это предположение выводит нас за пределы филологического анализа.

Зенкевич 1946

Сведения об авторе перевода. Михаил Александрович Зенкевич (1886-1973) — поэт, переводчик.

Объем строфы и текста перевода. Соответствует оригиналу.

Размер. Соответствует оригиналу.

Звуковой строй. Рифма и рефрены. Схема рифмовки каждой отдельно взятой строфы соответствует оригиналу, хотя единая сквозная рифма отсутствует. Сквозные рифмы на -его/-го (5 строф) и -ор (13 строф).

Схема распределения мужских и женских рифм соответствует оригиналу; внутренние рифмы имеются.

Принцип тавтологической рифмовки в 4-5-м стихах соблюдается в 15 строфах (отступления в строфах IV, XVII, XVIII). Пять строф оканчиваются рефреном “(и) больше ничего”, 11 строф — английским рефреном “Nevermore” (в том числе шесть раз употреблено: «Каркнул Ворон: “Nevermore!”»; окончания двух строф представляют собой синтагму, состоящую из русских и английских слов “Никогда, о, nevermore!” — XIII, 78; XVIII, 108). Две строфы вообще выпадают из рефренного ряда — концевые слова здесь “[с тех] пор” и “укор” (II, 12; V, 30).

В выборе английского рефрена Зенкевич идет по пути, проложенному Жаботинским и Вас. Федоровым. Эффект билингвизма особо ярко прослеживается у Зенкевича в смешанных русско-английских синтагмах. (Об оценке этого явления см. раздел “Форма стиха”.) Едва ли поэтому можно согласиться с Д. Радо, который полагает, что Зенкевич “ввел это английское слово в текст как загадку <…>, а разгадку читатель находит в последней строке стихотворения”.323

13-й русский стих насыщен богатыми аллитерационными эффектами: “Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах…” — обилие шипящих и сквозной сонорный р (отметим также звук х) отсылают нас к переводу Жаботинского 1903 г. (“Шелест шелка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах…”).

Трактовка сюжета. Символы. На фоне тенденции более или менее вольного обращения с подлинником перевод Зенкевича выгодно выделяется стремлением передать букву и дух оригинала.

В 8-м стихе переводчику удалось добиться почти предельной детализации “И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер” (ср.: «And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor”. Выделено мной. — В. Ч.).

Переводчик внимателен при передаче цветовой гаммы: кроме черного, в русском тексте упомянуты пурпурный и лиловый цвета.

Малая кульминация по простоте и естественности может соперничать с переводом Жаботинского 1903 г.: