Вор

Анна Васильевна, раскрашенная под роскошную даму, все старалась прикрыть газетой лицо женщины, но это ей не удавалось, и тогда она нападала на близстоящих:

— Эх, мать бьется в плевках, а они лезут. Не люди вы, а осиновые дрова! Сволочи...

Эпизод вскоре был улажен распорядительностью пятнистого Алексея. Фирсова и его гостей не было видно. Ушли и вагоновожатые. Главный музыкант приступал к щекотливому действу. Митька велел Алексею перетащить его бутылки в заднюю комнатушку, сводчатую, тихую и чистую. Потом он налил себе новую кружку и задумался.

В последний месяц он часто бывал возле машина дома; непостижимо тянуло его войти и помириться с нею, но какая-то враждебная сила не пускала его дальше ворот. Самоборенье это кончилось тем, что однажды он ввалился в квартиру Маши, подчеркнуто разодетый и полный наглого блеска. И хотя владела им ребячья робость перед Машей, он небрежно и медленно (— будто о ста пальцах была каждая рука —) снимал лайковые перчатки, имея дерзейшую усмешку на лице. Глаза его беспокойно скользили по комнате, ища новшеств, связанных с переменой машина положения. Сзади вошел Донька, и Митька спиной ощутил его ненависть, как некое шероховатое прикосновенье. (Вспоминая это, Митька покраснел от негодования на самого себя. А помнил он все, вплоть до запаха антоновских яблок, лежавших в тот раз у Маши на круглом столике.)

— Неприятный ты стал, Митя, — встретила его Доломанова, не вставая с кресла. — Постой, да ты совсем франтом стал… ну, повернись! — Она посмеялась ровно столько, чтоб не слишком обидеть гостя.

— Пришел вот пожелать… мир да любовь вам с Донькой, в обмен на твое поздравление, — развязно бросил Митька, садясь без приглашения. Он пощупал в кармане толстую сигару, которую нарочно купил за полчаса перед тем в лавочке, но закурить ее не посмел. Вдруг его потянуло на резкость и грубость: — Жаль Маша, не попалась ты мне, когда я землю от дряни очищал! — он улыбнулся, а рука, опущенная в карман, мяла и крошила злосчастную сигару.

Она не ответила, но лицо ее стало темно и безразлично. Митька чуял, что проигрывал с каждой минутой, и это отчаяние укрепляло его во взятом тоне. Его дерзкое присутствие, кажется, не волновало ее вовсе, как ни следил он исподлобья все ее незначащие движенья. Очень просто она взяла яблоко, самое румяное из всех, и надкусила.

— Кислятину какую купил, — молвила она, обращаясь к Доньке, и кинула ему надкушенное, которое тот и сожрал с показной яростью во мгновенье ока. — Ты не хочешь, чтоб я тебя выгнала, Митя?

— Ты… ты магнит, притягивающий человеческое железо! — крикнул Митька, не помня себя. — Хха, ведь он же латунный… самоварное золото! — кивнул он в донькину сторону.

Его хохот скрежетом отозвался в тишине и поднял на дыбы Доньку.

— Дозволь, Маруся… — произнес тот, весь бледный до какой-то бесшабашной красивости, — …гражданина поучить?

— Ступай к себе, Доня, — не сразу сказала она, — ступай пока. Как ты не видишь: он мучится, он — редкий гость, а ты всегда со мною. Ступай, а то он еще стрелять будет.

И Донька повиновался с охотой, выказывая этой покорностью свое превосходство перед Митькой.

— Как ты, Маша, могла полюбить такого! Ведь ты заносчивая, гордая, не простая. Не жалуешься никогда, не плачешь. Стоишь, и карусель вкруг тебя… и какая карусель! — перечислял он качества, за которые любил ее.

Доломанова ела второе яблоко, уже нс морщась. Теперь и яблоко не скрывало ее волненья.

— Какой ты чудак, Митя! Как же мне не любить его, раз он мне фильдеперсовые чулки подарил, краденые. Нет, ты не трогай меня, — отстранилась она с той же непонятной издевкой, когда Митька двинулся к ней. — Зачем ты пришел, Митя? В тот раз, когда я у ворот тебя встретила, в чужом, простиранном пиджаке… когда ты такой жалкий был, напрасно ты не зашел ко мне. А теперь мне и совестно такого нарядного жалеть.

Он сидел совсем близко, враждебно уставясь ей в лицо. Она ела яблоко, а он глядел на ее ресницы, такие длинные, что мерещился Митьке слабый холодок, когда она взмахивала ими.

— Я тебя давно спросить хотел, — начал он холодным и чужим голосом, — каким это образом случилось, что Аггея тогда накрыли? Я Артемия знаю: хитрей лисы Артемий.

— А ты не догадываешься? — Их глаза встретились и снова разошлись. — А червонцы подмоченные помнишь?

Митька рассмеялся:

— Это Фирсов для сочинения своего выдумал! По ним не могли проследить. Подмоченную пачку покойник Щекутин увез с собой в Иркутск. А я свои деньги Пирману оставил: Аггею же чистенькими досталось. Не-ет, а у меня другая догадка есть! — он оглянулся на дверь, в которую вышел Донька.

— Думаешь, что Донька и поторопился? Ну, этого и Фирсов не придумал бы. А тебе никогда не приходило в голову, что я сама… сама имела право освободиться от Аггея, чтоб для тебя свободной стать, а? Бывают люди в такой близости, когда все обычные понятия остаются где-то внизу. Вот ты пришел ко мне и дурно ведешь себя — разве это только хулиганство, Митя? Разве я не понимаю, что ты жалок, жалче того безногого, который всегда у наших ворот сидит…