Вор

— Не надо обижаться, хозяин, — просительно забормотал он, клоня длинное свое туловище над Митькой, продолжавшим сидеть непоколебимо и с признаками сурового недоумения на лице. — Она, знаешь, совсем безумная стала… ночами просыпается, кричит про тебя, ей-богу! Не серчай, у нее вот тут, — намекающе подмигнул он и коротко ткнул себя в грудь, чтоб не заметила его жеста плачущая подруга. — Доктор сказал, что плохо… недолго ей осталось! Знаешь, до чего она безумничает? Подговаривала меня руку поднять на тебя, хозяин. А самой-то умирать не хочется! — Вдруг он скверно захихикал. — А мне кажется, что она тайно влюбилась в тебя, хозяин, во!.. — Он будил Митьку из его бесчувственного забытья, но ничего у него не выходило.

— Ничего, пустяки, — чуть свысока сказал Митька и протянул руку к своей кружке, где пена осела в тонкую, противноватую пленку.

Тогда Санька выпрямился и полминуты стоял, соображая о небрежных хозяиновых словах. Фирсов не был бы Фирсовым, если бы не приметил краткой гримасливой усмешки, прояснившей на мгновенье серую угрюмость его лица. (Потом Фирсов отошел к санькиной жене и увел ее в заднюю комнату; уже сдаваясь на его утешения, Ксенья все еще шарила у себя под блузкой.) Санька же победоносно огляделся вокруг себя, как бы всех призывая в свидетели его храбрости, и без стеснения уселся за митькин столик.

XIV

— А Донька-то… — начал он, наливая себе из хозяиновой бутылки и осклабляясь с превеликим нахальством. (Дрянная, гибельная сила удерживала его возле этого стола.) — Я тебе многое про него объяснить могу, хозяин. Не могу доле скрывать: изгадился он. А ведь у Ксеньки с него и началась чахотка, хотя было и до него пред… пред… сположение, — не справился он с непривычным словом. — Видал, щеки-то какие у Ксеньки? Я тебе по душе скажу: ведь он от нее любови, хи-хи, требовал, на манер как взятку, а?

— Рассказывай все, что знаешь, и проваливай. Не нравишься ты мне нынче, Александр! — (Саньку спасло в ту минуту случайное обстоятельство: он чихнул и закрыл руками лицо. Дурно пополневшие за последний месяц санькины щеки предательски побагровели; митькино же лицо, охудевшее даже в сравненьи с тем месяцем, когда он существовал на зинкином иждивеньи, еще более заострилось.) Митька думал про Саньку: «глуповат и честен, негнущаяся совесть. Капкана не обойдет: так и полезет в капкан; даже и пред капканом честный, милый дурак, Санька!»

— По совести объясняю тебе, хозяин. Накануне Пирмана предлагал мне Донька секретно убрать тебя. «Он, — говорит, — презирает нас с тобой». (Это ты-то, хозяин!) «Не верь ему, — говорит, — даже когда до последнего падет: он через презрение свое чистехонек останется…» Вот, ты не веришь мне, а ведь я не вру… будь мне век свободы не иметь. Со слезой уговаривал!

(В пивную вошел новый человек, огромного роста и апоплексического сложения, опившийся до безразличия не только к людям, но и к самому себе. Стоя на пороге, он продекламировал стихи о каких-то пузырях земли, царственно разводя руками. Его тут знали и охотно смеялись ему, а пятнистый Алексей помахал на него салфеткой, точно выгонял надоедливую моль.

— Не делай мне зла, Алексей, но сотвори благо. Имею гривенник, а остальное дополнят ррес-пуббли-канцы!

Никто, однако, угощать его не собирался, и он долго, смешно и унизительно ходил по столикам, напрасно разглагольствуя, пока не нашел ящика у буфета, на который и сел. Все время, пока играла музыка, слышалось горловое квохтанье его голоса.)

— Испоганился ты в чем-то, Александр. Неблагополучный, темный стал, — строже произнес Митька.

— И это поясню, хозяин!… Эх, не хочешь ты выслушать меня, оттого и распалась наша дружба. Вот, и упреждаю насчет Доньки, а все мало мне вероятия.

(— В стороне расплачивался Фирсов, кивками подзывая Саньку. Ксенья, отвернув лицо, далеко, с опущенной головой, обходила митькин столик. —) Мне пора, но дозволь найти тебя и разговор иметь задушевный с тобой, хозяин. Ведь какие дела-то делали мы с тобой, хозяин. Весь мир под окончательное счастье завоевать хотели, а эвось какая пакость на шею упала. Не птицы нас с тобою ждут, а пульки в чьем-нибудь карманишке. Страдаю, немысленно страдаю, хозяин!

— Ступай, ждут тебя, — подтолкнул его Митька и отвернулся к своему пиву. Явная апатия сквозила в тогдашнем облике его.

Уже взялся за скобку Фирсов, но тут приключилось событие, которое помогло ему пристроить к повести Стасика, доселе оставленного без внимания. — Посреди веселой музыки раздался крик, и тотчас толпа любопытных обступила закричавшее место: Фирсов оказался внутри людского кольца. Немолодая, ссохшаяся от пьянства и нищеты женщина билась в припадке на полу. На шерстяном ее чулке таращился волдырь: деньги. Тут же валялась связка медных ключей.

— О, закружили мене… — (Польский акцент нелепо переиначивал русские слова. —) Что вы меня слепоглухой делаете? Боже едный, как обгрязили меня. Дèтя моя, котору я кормила, что ты не заступишь мене? Стасинек… Стасинечек!! Анна Васильна, его счас пулей прострелят... упал. Прощаю, прощаю, Стасинек!! (— То была, очевидно, мать вора.)