Вор

— Нне увважаю сочинителей, беспрричинно не уважаю. — Он в упор уставился на Митьку и снисходительно кивнул. — Тогда я тебе задарром скажу твою судьбу. Спекулянт, бойся кошек, гор и огня!.. Этто ж хоххот, до хирромантии дошел, а?.. На Смоленском за гривенник судьбу предсказывал старушкам, — постигаешь? Анатоль Малышкин, старый балтиец… Арарат брал и семь дыр в себе имею. Одиннадцать атаманов на Украине вот этими руками задавил… И вот пал. Ты, спекулянт, сидишь под огромным столом и грызешь косточку. Э, дай мне рубль, и я укушу вон того гражданина, — хочешь? Я знаю, он трикотажем на рынке торгует. Ну, унизь меня, спекулянт, унизь! Анатолий Араратский продает себя за рубль, — кто больше? Молчат… значит, много назначил. А ведь мне стыдно просить у тебя, пойми. Ну, ладно! — Дрожащими руками он вертел и ломал спичку, сам не понимая, что делает. — Хочешь, за восемь копеек я тебе расскажу, как я коронационный павильон из дерьма построил, ну?

— Я уж слышал. Ведь врешь, поди? — вставил Митька.

— Вру, — коротко сознался он. — А ты знаешь, почему я вру?

Молчание Митьки понуждало его к дальнейшим признаниям. Опухшее толино лицо передергивалось в противоположность митькину, как бы вылитому из темного шероховатого металла. Толя готов был плакать, ибо никто во всем мире не верил более в его подвиги, а Митька всем телом понимал, что и впрямь любо было спекулянтствующей дряни посмеяться над трупом Араратского Анатолия.

— Да погибла революция! — с потрясающей силой всхлипнул вдруг пропойца, в отчаянии кладя голову на край столика.

Тогда Митька властно протянул руку и, двумя пальцами прихватив Толю за нос, поставил обессилевшую его голову прямо перед собой.

— За пивом это лишний разговор о революции, — строгим тоном сказал Митька, снова берясь за свою кружку.

Наступила минута, острая, как занесенное лезвие. Толина голова качалась, как бы утеряв центр тяжести. С ненавистью и страхом они узнавали себя в другом, сидящем по ту сторону столика. Высокий митькин лоб тускло блестел, а в провалах под ним изничтожающе тлели потемнелые зрачки: под их жаром еще быстрее сохли заправдашние толины слезы. Лицо толино просветлело каким-то восторженным изумлением.

— Ты… меня? — только и нашелся он сказать, часто и потерянно моргая. — Ты посмел меня… за нос? Этто ж хоххот! А знаешь, я тебя увважаю, спекулянт. Я тебя не трону. Когда Алеша сказал, что я шантррапа, я поднял его на три аршина и кинул на пол... как яйцо, постигаешь? — Пьяная его грусть, сменясь неумеренным восторгом, толкала его на покаянные поцелуи и новые слезы: они-то на минуту и потушили тлевшую в нем огромную обиду на мир.

— Еще раз повторяю: ты дурак! — слегка пошевелился Митька, нервно отстраняя порожнюю кружку. — Ты глуп и пуст, как скорлупа. Я — Митька… может, слыхал про меня? — недобро усмехнулся он. — Ты труп, плавающий после бури и поддуваемый ветерком. Я никогда не прощу тебе твоих слов. (— А почему? — справедливо задавал вопрос Фирсов в соответствующей главе. —) Я застрелил бы тебя, если бы не в этом гнусном ящике. — Митька говорил ровно и спокойно, но слова его, раскаленные гневом, жгли и кололи опухшую толину мякоть, и вот уже пятнами, как от ожогов, покрывалось толино лицо. — Ты смеешь задирать хвастливые рога перед революцией! Какая дрянь смеет бахвалиться, что она отдала слишком много революции, что она породила ее? Она идет из миллионов сердец, где никогда не произносят ее имени… валит горы, перешагивает и сравнивает бездны. Дурак, ты ожирел от своей тоски, а революция есть прежде всего полет вперед и вверх, вперед и вверх… — Вся митькина тирада держалась на грудном шопоте.

— Валяй… до конца говори, — ошалело шептал Толя, и по столу разбудораженно ерзали подстегнутые его мяса. — А потом я тебе отвечу!

Сюда почти не достигал пивной галдеж; лишь слабое жужжанье, как в раковине, не умолкающей и ночью, привычно наполняло уши, не мешая думать, равно как и тошная кухонная вонь, уже притупившая обоняние.

— Революция даже не подвиг... — начал было Митька, но вдруг прислушался к суетливому бормотанью толиных губ.

«А если не так, и слова твои уже раз обманули меня?» — приблизительно такою дрожью мелко и ядовито тряслись толины губы, но при совершенно безропотном лице.

— Ладно, пей и ешь свои яйца, — бросил тогда Митька. Распаленное его сознание остывало, подергиваясь брезгливой корочкой апатии. Холодное стекло кружки отрезвляюще билось о зубы.