Воображение мира

К концу лета я решил, что теперь-то доеду до устья Миссисипи, и стал изучать объявления о продаже машин. Меня интересовало одно: «Скажите, – спрашивал я продавца стареньких „хонды“, „олдсмобиля“, „шевроле“ или „мазды“, – эта машина доедет до Нового Орлеана?»

Новый Орлеан, родина джаза и «Трамвая „Желание“», был пределом моих мечтаний о перемещении в пространстве. Наверное, не обошлось без Гекльберри Финна, стремившегося туда с Джимом на плоту по Миссисипи, но что меня удивило: все продавцы, не сморгнув и глазом и не ахнув, кивали: «Доедешь», – что говорило не столько об уловке, сколько об отношениях американцев с пространством. Для нации, которая заселила Дикий Запад, перемещаясь по смертоносным пустошам на телегах, семь верст – не крюк.

И я с замершим сердцем им верил и не верил, будто снова находил свидетелей неизъяснимого чуда, которое теперь непременно должен был опробовать на собственной шкуре.

С тех пор прошло двадцать лет, металл моей Chevy Nova не раз был переплавлен и, может быть, даже обрушился вместе с ракетой на военные бункеры в Ираке или плавает где-то в толще Мирового океана частицей корпуса или оружия подводного атомного крейсера. Двадцать лет вместили не одну эпоху – за это время много чего произошло, и уж не вспомнить, в какой последовательности: утонул, захлебнувшись временем, мой любимый город – главный ценитель креольской кухни и диксиленда; мировой порядок совершил множество мускульных усилий – рухнули одни тирании и окрепли другие, призрак Сталина обрел плоть и надвинулся на Европу. Расстояние в пять тысяч километров теперь не кажется мне одиссеей Орфея, но я всё сильней скучаю по возможности так же вдруг размахнуться, достать кошелек и, слегка приценившись, купить билет на еще не объезженный транспорт, чтобы под Led Zeppelin вытянуться всеми четырьмя колесами вдоль параллели или меридиана, пожирая зрачком холмы, лощины, крохотные городки, их рухлядь, вывески, соломенное чучело полицейского в машине напротив городского совета и пожарной части под одной крышей, останавливаясь на задичавших заправках, вдыхая полынный пыльный запах Невады и жидкое галлюциногенное солнце Аризоны, – чтобы наконец в свой обычно ненавистный, а сейчас печальный день рождения въехать в собственную мечту, небывальщину, перестать верить глазам и ушам, смятенным ревущими на улице тромбонами, свингующими кларнетами, барабаном, грохочущим на пузе блестящего, как антрацит, парня; крепко выпить и потом полночи переходить из бара в бар, встречая то там, то здесь уже знакомых уличных музыкантов, переменивших спортивные штаны и засаленные байковые рубахи на белоснежные сорочки и пиджачные тройки. А на следующий день еле-еле проснуться и долго завтракать на дебаркадере, пить кофе с «сотым» «Кентом» с двойным фильтром, один выдернуть зубами, щурясь на слепящую лоснящуюся муть большой реки, когда-то омывавшей ноги великой американской литературы – босые пятки Гека и Джима, – на плесе ее медлит черно-белый, хлопочущий плицами колесный пароходик. И понимать с неясной грустью, что на нем в океан безвременья уходит твое странное, как китайский фейерверк и полотна Левитана, время жизни.

Срубленная мачта

Апшерон – пространство приморской свободы, иногда наступавшей дважды в год, и на осенние каникулы тоже – повторным, чуть приглушенным аккордом солнца, йодистого воздуха воли.

После перелета из тьмы и хлябей в свет из распахнутого люка самолета врывалось волнующее тепло, и запах нефти прикасался к щеке уже на трапе.

Затем через сады тянулся горьковато-сладкий дымок тлеющей листвы, землистый запах октября смешивался с ароматом того, что готовила бабушка на веранде к обеду.

Утром я выходил на крыльцо и жмурился от тихого света, просеянного сквозь плотную листву хурмы: просвеченная мякоть множественных солнц иной планеты гипнотизировала и – вот счастье: дотянуться, сорвать, надкусить, упиться терпкостью.

Пирамиды плодов граната на прилавках базара. Гранат – символ удачи и полноты жизни: горсть драгоценно-прозрачных зерен я подносил к глазам, чтобы вообразить себя обладателем клада, прежде чем отправить это рубиновое сокровище в рот.

Я родился в самом конце ноября, и мама рассказывала мне, что в ту пору было еще тепло, но буквально на следующий день пришло предвестие норда.

Первое дыхание зимних ветров за ночь чисто выметает город, не оставляя на тротуарах и проезжей части ни пылинки. Но прежде бури наступает передышка – апшеронская моряна: радостный теплый юго-западный ветер рассеивает облака, предвосхищая суровый северный борей, испытывающий летчиков своим коварством.