Воображение мира

Герман говорит нам о том, чего никто толком не понимал в начале новых времен: проблема России – уже не историческая, проблема России – антропологическая. Униженные, опущенные, уничтоженные человеческая плоть и душа, неразрешенные чеховские «Мужики», продолжающиеся «Окаянные дни», вырванное народное сердце – крестьянство, выхолощенная земля, переломанный человек с раздавленной мошонкой – вот наш материал, материал Германа, чье творчество, благодаря парадоксальному величию творца, питалось любовью: к людям его детства, к увеличительному фокусу, которым он сгущает время, насыщая его деталями, какой-нибудь отвинченной с железной кровати шишечкой.

Всегда вспоминаю его вот в каком контексте. Я давно заметил, что мошенники и власть (а мошенники всегда властвуют), когда обувают клиента, непременно подслащивают пилюлю. Вас остановили за превышение скорости? Ждите, что напоследок или в процессе обирания вам скажут что-то вроде: «Что ты хочешь, машина у тебя вон какая крутая». Или – после подставы на дороге: «Машина-то у тебя крепкая такая, а у меня – консерва». В этом – непреложный закон: важно задобрить жертву, чтобы она не слишком трепыхалась, суеты и крика меньше.

«На-ка, сахарок погрызи. Ничего, ничего: переживешь, переживешь», – так говорит охранник опущенному генералу медслужбы в «Хрусталеве» и кладет ему в рот кусочек рафинада, который генерал сплевывает.

И то правда: «Начальник, отпусти на волю». – «А на че те воля, Сеня?»

А еще Алексей Герман был убежден, что в России пропорция между добрыми-умными и плохими-глупыми всегда была более обнадеживающей, чем где-либо. Что ж? Художник обязан быть отчасти идеалистом, иначе он не сможет любить своих персонажей. А это необходимо, чтобы они вызывали у нас сострадание.

Вечная память. Еще поглядим.

Вниз по Бродвею

Жизнь лучше помнит бедствия, чем счастье, ибо оно почти бесполезно для опыта выживания.

Запомнилось, как горел «Дягилев», был такой вертеп в саду «Эрмитаж», символ московского кутежа сытных лет. Из окон офиса радио «Свобода» интересно было наблюдать, как вертолет ювелирно сбрасывает воду на пожарище.

Еще помню адское дымное лето 2010 года; это была настоящая казнь, никто меня не убедит в обратном, – я это осознал, когда свернул от Новодевичьего на набережную Москвы-реки и не увидел противоположный берег.

Что еще?

Были наводнение и две бури. Во время первой я ехал в метро с «Первомайской» на «Профсоюзную» и все пропустил, зато, когда вышел на поверхность, сильно удивился побоищу: здоровенные тополя на Черемушкинской лежали вповалку, как после Мамая.

Но самое мрачное, что я видел в Москве на своем веку, – это то, как горел Манеж. Как только появились кадры в вечерних новостях, мы полетели по Тверской к «Националю».

Пламя рвалось до неба над журфаком и клубилось, освещало заревом Кремль.

Это было 14 марта 2004 года, день подсчета голосов после выборов. Ровно восемь лет спустя ровно там же это пожарище получило свою рифму.

В самом организме истории столько вопросов без ответов (хотя бы в пропасти между переживанием истории и ее осмыслением), что уже одно это формулирует свою особую «теорию Бога» – Бога, который не дает ответа. На наших глазах происходят события, причинно-следственные связи между которыми настолько неочевидны, что кажется, будто всем управляет «могущественный разум». Это похоже на посмертное существование. Вроде бы столько людей умерли, что молчание, повествующее о том, что происходит с сущностью человека после смерти, поражает воображение. И там и там мы имеем дело с огромным смыслом незнания, и оно, незнание, понемногу превращается в психоз, с которым справиться может только очередная эсхатология.

Похвала неисчислимости

Одной из причин Иудейских восстаний стала перепись населения, проводившаяся Римом, поскольку Тора запрещала евреям исчисление живых людей.

С одной стороны, такая реакция казалась римлянам (да и нам сейчас кажется) иррациональной. Античный мир в принципе не очень-то понимал евреев. Но с другой, это требование вызывает уважение: Бог неизображаем, человек неисчислим, то есть жизнь обладает мистической невыразительностью, а муза ее, жизни, – «лица необщим выраженьем».

Восстание против казавшейся зловещей запретной процедуры переписи только на первый взгляд необъяснимо, этакая возмутительная прихоть странного племени, руководимого непонятным ревнивым Богом.

Но что такое Холокост? Сначала это именно перепись населения и следующая за ней послушная погрузка людей по спискам в вагоны, которые отправлялись в лагеря уничтожения.

Вероятно, Великое иудейское восстание – это труднообъяснимая профетическая реакция народа на грядущие катастрофические события, отстоявшие от тех времен на двадцать веков: подсчет скота ведется только тогда, когда его, скот, ведут на заклание.

К тому же обычно мало кто замечает, что мыслимый Творец и Творец существования различаются. Ибо первый – только причина, но не искупление.

Норвежская пуговица