Вольтер

Это не удивительно: ведь еще смолоду герцог был либертеном или по меньшей мере к ним близок. Просвещенность, свободомыслие, природный ум и были теми качествами, которые должны были сделать Орлеанского главой государства. К этому надо добавить подчеркнутую простоту обращения. И, став регентом, Орлеанский отказывался разговаривать с теми, кто становился перед ним на колени.

На публичных балах-маскарадах в зале Оперы он как бы установил всеобщее равенство, разрушив сословные перегородки. Не отождествляя себя с государством, регент содержал своих любовниц на собственный счет, не позволяя им вмешиваться в дела Франции, не назначал своим мало достойным друзьям, прозванным им «висельниками», пенсий, не предоставлял доходных должностей.

Недостатки «фанфарона порока» также исторически предопределили его избрание регентом. «Великому посту» конца прошлого царствования должна была быть противопоставлена «масленица», ханжеству — полная свобода нравов, лицемерной добродетели — откровенность разврата. Слухи о кровосмесительной связи Орлеанского с родной дочерью, герцогиней Беррийской, очевидно, были ложными, так же как то, что он отравил Людовика XIV. Однако они служили главными козырями противников регента, им верили многие современники, верил и Вольтер.

Между тем он сам своей дерзкой непочтительностью к вышестоящим, колкостью стиля, а главное, критицизмом, расходившимся широко от критики всех и всего на оргиях в Пале-Рояле — резиденции Орлеанского, обязан «нравам регентства», памятным всем, в то время как реформы регента и его поворот к реакции помнят одни историки. Первой ласточкой критической мысли просветителей оказались «Персидские письма» Монтескье (1722 г.), утверждавшие — мысль должна быть свободна, подчинена лишь законам природы, естественному праву, знаниям.

Сейчас же отношение Аруэ-младшего к герцогу Орлеанскому-младшему сложно и противоречиво, как сложно и противоречиво само регентство. Многим «за» противостоят много «против». Словно бы Франсуа Мари должен был считать — пришло его время» Началась новая жизнь в Париже, новая жизнь в «Тампле». Во главе стола за ужинами кружка теперь сидел его основатель, его верховный приор, хозяин дворца герцог Вандомской. А Франсуа Мари пользуется еще и большим успехам в тоже оживившихся парижских салонах. Не может же быть ему по душе и то, что запрещаемые при Людовике XIV брошюры и памфлеты, выводящие на чистую воду злоупотребления и язвы общественной жизни, теперь благодаря ослаблению гнета сыплются как из рога изобилия. В них, правда, не меньше нападок и на нравы регентства. А ослабление гнета не означает его упразднения. Франсуа Мари испытает это. Намеков на связь с дочерью регент не прощает.

Но и без того все не просто. «Против», повторяю, не Меньше, чем «за». Старая приятельница Франсуа Мари герцогиня дю Мен (или Менская) ненавидит регента: Он занял место, предназначенное ее мужу. Не слишком благосклонна к Орлеанскому и подруга Аруэ-младшего, Маршальша де Виллар.

Однако не только их влиянием объясняется то, что, сам отнюдь не безгрешный, молодой поэт считает регента Антихристом. Конечно, Франсуа Мари доволен тем, что Положен конец ханжеству. Чего стоит уже одно то, что теперь не обязательно посещение церкви?! Но наслаждения, которым предаются регент и «висельники», больше напоминают ад, праздники сатаны, чем земной рай. Это же пир во время чумы! Не случайно и моровая язва в Марселе не заставила Орлеанского отказаться от оргий. Аруэ-младший сам был не прочь от спекуляций. Но — один из немногих — он не был захвачен безумием, охватившим тех, кто в жажде обогащения поверил в систему Ло, хотя есть и другая версия.

Стиль рококо, в литературе подготовленный «легкой поэзией» аббата Шолье и его собственной, не мог не быть близок Аруэ-младшему. Но он тогда считал своей миссией возрождение классицизма и создание эпической поэмы, воспевающей славные события отечественной истории.

И еще «против», может быть самое важное. Мало что изменилось в жизни Франции. Нантский эдикт не восстановлен, гугеноты, чье изгнание нанесло такой ущерб богатству страны, не возвращены. Да и о каком богатстве, о каком процветании может идти речь? Не меньше стало и при регентстве голодных бунтов, бунтов подмастерьев. Разве для тех, кто гнет спину на полях, отдавая почти весь урожай помещику, церкви, государству, для тех, кто слепнет в мануфактурах над гобеленами для дворцов или парчой для наряда вельмож, жизнь стала сплошным праздником? Праздником стала она только для высших слоев общества, не думающих о завтрашнем дне. Разве победили справедливость и правосудие?

Так должен был думать Вольтер, знаменующий собой ранний этап Просвещения, выступающий еще в защиту всего недифференцированного третьего сословия. Поэтому и в первой своей трагедии «Эдип», в поэме «Лига, или Генрих Великий», казалось бы столь далеких от современности, молодой автор поставил самые жгучие ее вопросы. А ведь та и другая написаны в восьмилетие регентства.