Волнолом

— Вы могли бы ответить — мир не выздоровеет, пока в нем зияют отверстия. Дыры, раны — называйте их как угодно. И я соглашаюсь — эти раны следует заживить. Заживить, понимаете? Вот что необходимо! А вы собираетесь расковырять их заново!

Подойдя ещё на шаг ближе, он продолжал:

— Признайтесь, Генрих, вы ведь сами об этом думали! В глубине души вы осознаёте — прежний мир уже не вернуть! Получится только хуже!

Генрих больше не слушал. Рука с ножом онемела, голова наливалась тяжестью. Люди вокруг превратились в размытые силуэты, только снежный квадрат окна с болезненной резкостью выделялся на чёрном фоне.

Имперец — дипломат до мозга костей, его учили врать убедительно. Но сейчас он, похоже, говорил искренне. Да и трудно поспорить с тем, что копаться в прошлом — затея более чем рискованная. Сельма попробовала — и результат известен.

Раны. Дыры. Отверстия.

Механик, аптекарь, профессор, хронист. Сельма с Генрихом. Прорехи на ткани нового мира. Две из них, правда, уже залатаны — аптекарь и ведьма исчезли, вычеркнуты из жизни. Как быть с остальными?

Решение надо принять сейчас.

«Первый подскажет, второй откроет, третий поймёт, четвёртый запишет…»

Время вышло.

— Пятый исправит.

Генрих всадил клинок в лёд.

Трещины раскинулись во все стороны, как цветочные лепестки. Они удлинялись, изламывались, пытаясь сложиться в неведомый иероглиф, под которым рождался сгусток чернильной лавы.

Генрих, шатаясь, встал. Голова кружилась.

— Вы сказали мне, герр посол, что у этой страны есть шанс. Будем надеяться, что вы правы.

— Вы не стали соваться в прошлое, Генрих?

— Нет. Лишь попытался заткнуть те дыры, что оставила Сельма.

Лава, рождённая в глубине, поднималась к поверхности, сгущалась подо льдиной и застывала, словно сургуч. Казалось, кто-то невидимый закрывает жерло печатью. Накладывает затворяющее клеймо.

Трещины сглаживались, льдина опять превращалась в каменный пол, изуродованный пожаром. Обсидиановый нож исчез. В горстке золы валялся маленький стеклянный цилиндр без единой искорки света.

— Получилось? — спросил посол.

— По-моему, да. — Слова давались с трудом, сознание уплывало. — Получилось. Но результаты вы оцените сами.

— А вы?

— Я — последняя прореха, не забывайте. Меня тоже надо заткнуть. Иначе Девятиморье не выздоровеет.

Генрих повернулся к человеку из «двойки».

— Давайте, Клемм. Теперь можно.

Тот взвёл курок. У окна закричала Ольга, и наступила тьма.

***

Он проснулся и ощутил подушку под головой. Мышцы болели, зато в мыслях была блаженная пустота. Схватка с Сельмой, сгоревший дом, чернильная лава — всё это казалось далёким и нереальным. Как сон, поблёкший с рассветом.

Генрих разлепил веки.

— Ну, как спалось, герой?

Ольга лежала лицом к нему на тахте. Глядела синими глазищами, улыбаясь светло и ясно. Генрих коснулся её плеча, погладил нежную кожу. Ольга мурлыкнула и придвинулась ближе.

— Где мы? — спросил он.

— На дирижабле.

Генрих оглядел комнату, точнее — крошечную каюту с иллюминатором. Кроме тахты, тут имелся встроенный шкаф и откидной столик.

— Почему я ещё живой?

— Потому что не умер. Тоже мне, аналитик.

— Не издевайся, Оля. Давай рассказывай.

— Строгий какой. Пошутить нельзя… Всё, всё, только не ругайся! Не выстрелил он в тебя. Ты и так уже едва на ногах стоял. Он ещё револьвер не успел поднять, а ты завалился. Я завизжала, к тебе хотела, а меня держат…

— Тихо, тихо. Не плачь. Уже всё закончилось.

— Этот всё равно стрелять хотел… Гад… Твой генерал его за руку удержал… А Иван Игнатьевич говорит — Генрих, мол, только в Девятиморье опасен. А если его (тебя, в смысле) за границу отправить, то всё будет хорошо…

Генрих подумал — ну да, логично. Главное — удалить источник заразы с территории королевства. Желательно пристрелить, но можно и просто вывезти за границу. Ведь благодаря пограничной светописи волна накрыла только одну страну, а за её пределами он, Генрих, свою «заразность» просто утратит.

— Кстати, а как посол оказался в Речном проезде?

— Не знаю, — сказала Ольга. — Подсказали, наверно. Зря вы тут, что ли, жалуетесь, что наши шпионы — в каждом углу?

Генрих улыбнулся. Спросил:

— Который час?

— Девять утра. С минутами.

— И куда мы летим? В империю?

— Куда же ещё? Главное, мне с тобой разрешили! Здорово!

— Что значит «разрешили»? А сама ты что, не могла?

— Нет, конечно. Меня из империи пятнадцать лет назад выслали.

— Выслали? Серьёзно? За что?

— Так, грешки молодости. Была одна история, некрасивая. Мне тогда ещё и двадцати не исполнилось. Сказали — если хочешь состояние сохранить, то езжай-ка ты, Оленька, за кордон. А иначе с какой бы радости я в вашем Девятиморье столько лет прокуковала, как дура?

— А дом твой здешний? С ним теперь как?

— Он не мой. Арендованный. Я тогда, как приехала, свой покупать не стала. Надеялась — годик-два, и в империю позволят вернуться. А оно, видишь, как обернулось.

— Да уж, — сказал Генрих. — Лететь-то нам ещё долго?

— Граница в полдесятого будет, капитан объявлял.

— О, скоро уже.