— Владукас? — не поверил Пранус, и его усы вытянулись концами вниз. — Не может быть, чтобы такой маленький мальчик мог играть на балалайке. Это правда, Владукас, что умеешь?
Я скромно пожал плечами.
— Так, немного…
— Ну, неси балалайку, посмотрим, — перебил Юозас.
Пранус посеменил в другую комнату, вынес оттуда старенькую балалайку с запыленным грифом и торжественно вручил мне:
— На, попробуй!.. Эту штуку я привез из России еще во время первой германской войны, — сказал он.
Я неуверенно взял балалайку, тронул струны — расстроены. Стал тихонько подкручивать одну, другую… Наконец, все три струны настроены. Я с размаху ударил по ним всеми четырьмя пальцами и лихо запел:
За столом резко оборвался шум, прекратилась карточная игра. Все повернулись ко мне лицом. Такой игры и таких песен, видно, они никогда не слышали. А я, поняв, что получается неплохо, воодушевленный, забренчал еще сильнее:
Оказывается, ничего в жизни не забывается. Даже эти далекие частушки раскрылись в детской хрупкой памяти, как в книге. Их пели парни в Дятьковской лесной республике, осажденной со всех сторон гитлеровцами. Теперь эти парни гонят немцев на Запад, бросают в них гранаты, косят из автоматов, давят танками и рубят саблями. Пусть же хоть балалайка расскажет о моем страстном желании участвовать в великой битве с немецкими захватчиками! Дай жару, Владукас!
Слаженно звенели струны. Хрустальным дискантом вторил им детский голосок, заполняя задорными звуками дом. Я с удовольствием прислушиваюсь к своему голосу, слежу за выражением лиц литовских крестьян и продолжаю сыпать частушки одну за другой:
Литовцы, не знавшие русского языка, не понимали смысла этих куплетов, но отдельные слова, такие как «Гитлер», «фашисты», «партизаны», сам задор мальчика и его выражение лица, безусловно, заставляли их думать, что русский батрачонок поет советские песни, за которые немцы расстреливают и вешают. Поэтому они вели себя так, словно слушали Марсельезу или Интернационал. А что если придется отвечать за этот концерт? Но я видел, что им нравится моя игра. Нравилась она и русоволосой девочке, выглядывавшей из дальней комнаты. Я знал ее — это внучка Минкуса Прануса. Она ходит в школу к Каваляускасам. У нее были длинные русые косы и миловидное полное личико с голубыми, как цветы незабудки, глазами. Я давно уже приметил ее среди других учеников. Так вот, оказывается, где она живет!
Девочка внимательно слушала меня. Я улыбнулся ей, и она покраснела, смутилась, но с места не тронулась, не убежала в комнату. Я сыграл «Страдание», «Русскую», «Цыганочку» и несколько вальсов — на этом мой репертуар закончился, больше я ничего не умел. Однако и этого было достаточно, чтобы покорить своих слушателей. Они восхищенно цокали языками, крутили головами и, когда я закончил играть, обступили меня и стали горячо обсуждать мою игру. Многих слов я еще не понимал, но общий смысл их беседы мне был совершенно ясен: литовцы неплохого мнения о моей Родине, где детей учат и петь, и играть, и на руках ходить…
Минкус Пранус хлопнул сухими ладонями, призывая всех к тишине.
— Владукас, — сказал он, обращаясь ко мне после того, как шум стих. — Как видишь, твои песни и игра на балалайке нам понравились. Ты можешь теперь приходить к нам каждое воскресенье. Согласен?
Я печально покачал головой:
— Не могу.
— Почему?
— Хозяин не отпустит.
— Как же не отпустит. Ведь это будет выходной день.
— Он и в выходные дни заставляет нас работать.
Минкус Пранус недовольно дернул усами и выругался:
— Шимц вяльню! (Сто чертей!). Вы слышали, пановья, что сказал русский мальчик? Йонас Каваляускас заставляет своих батраков работать и по воскресеньям. Он нарушает наши обычаи. Батраки должны один день в неделю отдыхать. Так ли я говорю, пановья?
— Так, так! — загудели возмущенные голоса. — Истинно так. Каваляускасы заделались бессовестными пауками, если они не дают батракам выходных дней…