Владукас

Но я жестоко ошибся. Оказывается, с литовскими овечками не соскучишься. Ведь их полагается пасти на строго ограниченном, маленьком участке пастбища, похожем на пятачок, который ничем не огорожен. Вокруг зеленые поля озимой ржи, огороды, сады. Туда овец нельзя пускать. Ну, а как их не пустишь, если они, точно нарочно, лезут именно туда? Причем, не поодиночке, а сразу всем скопом, и блеют с таким остервенением, хоть затыкай уши. Для них не существует запретных зон. Жизнерадостно прыгают друг через друга, словно играют в чехарду. Тискаются кучерявыми, грязными боками. Скачут. Как маленькие чертенята!

Я хватаю земляной ком и бросаю в хозяйских овец. Они моментально поворачиваются и с озимых несутся в другой конец поляны, на хозяйские огороды, тоже ничем не огороженные. Я сгоняю их с огородов — они с той же неимоверной прытью дружно бегут опять на озимые.

— Стой! — кричу им, чуть не плача от бессильного негодования. — Стой, мерзавцы!..

Но они и ухом не ведут: уже топчут своими копытцами урожай пана Йонаса и пани Зоси. Безобидные овцы становятся для меня хуже фашистов. «Ну, погодите, я вам покажу!» — шиплю я, загораясь местью. Прячась за валунами, подползаю к ним по-пластунски с тыла и бросаю в них довольно увесистый булыжник.

Всю отару как ветром сдуло. И вот она уже на огороде месит огуречные грядки, валит помидорную ботву, втаптывает в землю кудрявые султанчики моркови.

Я измучился вконец. У меня нет больше сил бегать за ними, нет сил кричать на них. Я тихим шагом плетусь на огороды, совершенно потеряв надежду загнать бестолковых животных на отведенный для них пятачок.

Неожиданно со стороны луга показался хозяин. Он быстрым шагом направлялся ко мне. У меня екнуло сердце: наверняка бить будет. Я не знал, что делать: удирать или оставаться на месте? Потом решил, что от судьбы все равно не убежишь, и пошел навстречу ему. Уже вижу его багровую лысину и круглые, навыкате, глаза, горящие недобрыми зеленоватыми огоньками, и вдруг слышу родной голосок:

— Вова, подожди!

Я оглянулся: с огородов ко мне бежала мама. Овец она уже выгнала на лужайку. Мои страхи улеглись: там, где мама, — бояться нечего.

Так и было. Йонас и на этот раз не тронул меня, но пришел в неописуемый ужас, когда увидел, что натворили его овцы на озимых посевах и в огороде. Он кричал, ругался, топал ногами, тряс головой, потом убежал куда-то.

С того дня хозяева навсегда отстранили меня и от этой работы. Пасти овец была нанята литовская девочка из бедной крестьянской семьи. Звали ее Онуте Мецкуте. Она примерно моего возраста. С темным цыганским лицом. Носила коротенькую юбочку из серой грубой ткани и такую же курточку. На голове — косынка, а на грязных, в цыпках, ногах — огромные деревянные башмаки, громко хлопающие при ходьбе. Это была юркая, подвижная девочка с бегающими, как у полевого мышонка, черными глазами. Ходила она как-то вприпрыжку, сверкая оголенными сморщенными коленями, которые прямо-таки лопались от грязи. «Замарашка какая-то», — подумал я и однажды, когда она проходила мимо меня, решил пошутить, подставив ей ножку. Она брякнулась на землю. С тех пор Онуте Мецкуте боялась меня как огня и обходила всегда стороной. Эта чумазая бедная пастушка была пуглива, как овечка. Зато овцы ей подчинялись с удивительной послушностью.

5

Наши недоразумения с хозяевами происходили, очевидно, не только потому, что мы не понимали языка друг друга. Большое значение имело и то, что вся наша жизнь, обычаи, характеры и психология были разными. Они воспитаны в буржуазной стране, мы — в социалистической. Они приучены к тяжелой физической работе, мы с мамой — нет. Но Каваляускасы были уверены, что виною всех зол является языковой барьер. Поэтому они вскоре пригласили учителя, отца пани Зоси — Костаса Абрамовичуса подучить нас своему языку. В годы первой империалистической войны он служил в германской армии, попал в плен к русским, где научился нашему языку. Это был сухонький, маленький старичок с рыжеватыми усами, приветливый и смешной. Он приезжал к нам из какого-то хутора раза три всего и сказал самые употребительные в хозяйстве литовские слова, мы записали их в свои блокнотики. Потом обучение пошло без него. Каждый вечер после ужина мы вместе с хозяевами часа два упражнялись в заучивании новых литовских слов, старались понять их значение. Таким образом чужой язык осваивался быстро. Становилось легче понимать друг друга, а месяца через два мы уже свободно объяснялись со своими хозяевами. Я даже выучил наизусть любимую песенку пани Зоси, первый куплет которой переводится так:

Крутись, крутись, веретено,
Крутись быстрее.
Скажи, девушка,
Любишь ли ты меня?

Эту песню пани Зося часто напевала, когда сидела за прялкой и внимательно наблюдала за нескончаемой бегущей нитью. Левой рукой она сучила мягкую, как вата, овечью шерсть, а в правой — жужжало веретено. Нагнется, чтобы поправить спутавшуюся нитку, выпрямится и снова поет, нажимая ногой в такт мелодии на деревянную педаль прялки.