Владукас

Крутилось колесо прялки, мелькали его спицы. Так же, как это колесо, крутилась весь день моя мама: топила печи, кормила свиней, доила коров, собирала урожай с огорода, рубила валежник на дрова, взбивала масло и делала всякую другую работу. Я же больше походил на веретено: недовольно жужжал, не хотел работать, но тоже приходилось весь день вертеться под надзором хозяина, который держал меня всегда при себе. В круг моих обязанностей входило: поить скот, давать ему сено, складывать дрова в сарае, которые мы пилили вместе с Йонасом, развешивать табачные листья для сушки и вообще во всем помогать хозяину — в поле, в хлеву, на дворе и в лесу. Однажды на чердаке я помогал ему снимать высохший табачный лист и складывать его в мешок. Мне надоела эта работа, и я сказал своему хозяину, что вот скоро придут красные, освободят нас, и я никогда в жизни больше не буду возиться с этим проклятым табаком, а пойду учиться в школу.

— Красные не придут, — возразил мне пан Йонас. — Их победят немцы.

— На-кась, выкуси! Голову даю на отсечение, что победят красные, то есть наши, русские. Зуб вон!.. — поклялся я, как дятьковские пацаны: ногтем большого пальца зацепил верхний зуб, а потом ребром ладони решительно провел себе по горлу.

А пан Йонас, очевидно, расшифровал эту имитацию так: придут русские и повесят его на веревке. Разозлился и прогнал меня с чердака.

6

Как-то вечером, когда мы уже укладывались спать, на дворе громко залаяла собака. Потом раздался стук в дверь. В такое позднее время к Каваляускасам никогда не приходили гости. Перепугавшись, они потушили керосиновую лампу и украдкой заглянули в окно. На крыльце маячило несколько человек, вооруженных автоматами и карабинами, При лунном свете хорошо были видны даже их лица, не знакомые ни Йонасу, ни Зосе. Хозяева обомлели.

За дверью послышалась русская речь:

— Откройте!

Прятаться и закрываться было бесполезно. Йонас зажег лампу и, дрожа от страха, пошел открывать дверь. Зося, как изваяние, застыла посреди комнаты. Мама взяла меня за плечи и прижала к себе.

Вошли двое незнакомых. Один — молодой, высокий, в коричневой кожаной тужурке, перепоясанной ремнями. Он держал на груди автомат. Другой — постарше, маленький, коренастый. В его руке была зажата граната. За их спинами выглядывало испуганное лицо Йонаса.

— Мы — партизаны! — сказал высокий на чистом русском языке. — Хотим видеть русских работников, которые здесь живут.

Услышав слово «партизаны», Йонас вжал голову в плечи, а Зося зашаталась как пьяная. Вздрогнула и моя мама, еще крепче прижав меня к себе.

— Чего же вы испугались? — спросил высокий. — Мы не грабители и не убийцы. Нам надо знать, кто из вас русский?

— Я, — робко ответила мама, наконец придя в себя.

— А это ваш сын? — посветлело лицо у высокого партизана.

— Да, это мой сын.

— Его зовут Владукасом?

«О, чудеса! И партизаны знают, что меня зовут Владукасом! Откуда?..» — пронеслось в моей голове, и я опять вспомнил дедушку Павиласа Кужелиса.

Мама ответила:

— Да, его так прозвали литовцы. А по-нашему он — Вова.

— Знаем. И вас тоже знаем, Прасковья Ивановна, через шяуляйских друзей вашего сына. Догадываетесь? Мы пришли к вам по неотложному и очень важному делу, о котором ваши хозяева ничего не должны знать. Но это потом, а сейчас объясните им, пожалуйста, что мы ничего плохого не собираемся делать, а то хозяюшка, видите, сильно испугалась. Спросите у нее, не найдется ли у них что-нибудь поесть.

Пани Зося, действительно, испугалась. Она стояла ни живая ни мертвая. Мама подошла к ней и, как могла, объяснила, что эти люди просто пришли попросить поесть и обещают никого не трогать. Первым засуетился Йонас. Он стал таким вежливым, кротким, улыбчивым и добрым, каким я его никогда не видел. Подобострастно кланялся партизанам, приглашал их за стол. Улыбка у него широкая — видны все зубы с красными деснами.

— А больше никого нет в доме? — осторожно спросил высокий.

— Никого, — ответила мама.

Он кивнул бровью своему напарнику, не проронившему еще ни одного слова, и тот выскочил на улицу. Вскоре в прихожую вошли еще пять партизан. Они молча расселись на лавке, зажав между колен свое оружие, автоматы и карабины.

Между тем пришла в себя и пани Зося. На столе появились куски нарезанного сала, хлеб, сыр и тарелки с теплыми еще щами, оставшимися после ужина.

Высокий молодой партизан в кожанке, очевидно, командир, коротко, в нескольких словах, рассказал моей маме, что все они бывшие военнопленные, бежавшие из Шяуляйского концлагеря, и что один из них тяжело ранен.

— Нельзя ли нашего раненого товарища оставить у вас дня на три, пока мы не найдем более подходящее место? — спросил он.

— Что же вы у меня спрашиваете? Я же не хозяйка в этом доме.

— А вы спросите у хозяев.

— Но ведь вы сказали, чтобы они ничего не знали об этом деле.

— Да это не то важное дело, о котором я с вами обещал поговорить, Прасковья Ивановна. О том деле будет специальный разговор, один на один, и даже не сегодня.