Виноваты звезды

«Философ» находился рядом с Вондельпарком, самым знаменитым парком Амстердама. Мама хотела тут же пойти погулять, но я порядком вымоталась, поэтому она включила ИВЛ и надела мне маску. В ней было очень неприятно говорить, но я сказала:

– Иди в парк, а я тебе позвоню, когда проснусь.

– Хорошо, – согласилась мама. – Отсыпайся, детка.

Когда я проснулась через несколько часов, она сидела в дряхлом кресле в углу и читала путеводитель.

– Доброе утро, – сказала я.

– Вообще-то уже конец дня, – произнесла мама, со вздохом вставая из кресла. Она подошла к кровати, положила баллон на тележку и подсоединила к трубке, пока я снимала маску ИВЛ и вставляла в нос трубки. Мама установила расход на 2,5 литра в минуту – шесть часов до замены, и я встала.

– Как самочувствие? – спросила она.

– Хорошо, – ответила я. – Отлично. А как Вондельпарк?

– Я не пошла, – призналась мама. – Я все о нем прочитала в путеводителе.

– Мам, – сказала я, – тебе не обязательно было со мной сидеть!

Она пожала плечами:

– Мне так захотелось. Я люблю смотреть, как ты спишь.

– Сказал Эдвард Каллен, – добавила я. Мама засмеялась, но мне все равно было неловко. – Я хочу, чтобы ты развлеклась, веселилась, понимаешь?

– Ладно. Сегодня вечером буду развлекаться. Побуду сумасшедшей мамашей, пока вы с Огастусом пойдете на ужин.

– Без тебя? – уточнила я.

– Да, без меня. Для вас заказан столик в каком-то «Оранжи», – объяснила она. – Этим занималась помощница мистера ван Хутена. Ресторан в районе Джордаан – очень интересном, как пишут в путеводителе. Там за углом остановка трамваев. Огастус знает, как добраться. Вы сможете поесть за уличным столиком, глядя на проплывающие лодки. Это будет чудесно. Очень романтично.

– Мама!

– Теоретически, – спохватилась она и добавила: – Тебе надо одеться получше. Может, сарафан?

Кого-то позабавит ненормальность ситуации – мать отправляет собственную шестнадцатилетнюю дочь одну с семнадцатилетним парнем погулять по незнакомому городу, известному свободой нравов, но это тоже побочный эффект умирания. Я не могу бегать, танцевать, есть пищу, богатую азотом, но в городе свободы я была одной из самых раскрепощенных.

Я действительно надела сарафан – с голубым рисунком, легкий струящийся шедевр из «Форевер 21» длиной до колен, – а к нему колготки и балетки «Мэри Джейнс», потому что мне нравилось быть намного ниже Гаса. Я вошла в до смешного тесную ванную и воевала со свалявшимися после сна волосами, пока вид у меня не стал, как у Натали Портман образца 2000 года. Ровно в шесть вечера (дома был полдень) в наш номер постучали.

– Да? – спросила я не открывая. В гостинице «Философ» в дверях глазков не было.

– Ладно, – отозвался Огастус. Я так и слышала, что сигарета у него во рту. Я оглядела себя. Сарафан как мог льстил моей грудной клетке и ключицам, которые Огастус уже видел. Наряд не был неприличным, но честнее всех моих вещей сигнализировал о том, что я решилась показать немного кожи (на этот счет у мамы есть девиз, с которым я согласна: «Ланкастеры пупки не выставляют»).

Я открыла дверь. Перед моим взором предстал Огастус, облаченный в идеально сидящий костюм с узкими лацканами, в голубой рубашке и узком черном галстуке. Из неулыбающегося угла рта свисала сигарета.

– Хейзел Грейс, – сказал он, – роскошно выглядишь!

– Я… – начала я в надежде, что остальное предложение родится, пока воздух будет проходить через голосовые связки, но ничего не пришло в голову. Наконец я заметила: – По-моему, я одета слишком скромно.

– Ох, уж эти старые женские уловки, – улыбнулся он мне сверху вниз.

– Огастус, – сказала мама из-за моей спины, – ты выглядишь божественно красиво!

– Благодарю вас, мэм, – поблагодарил Гас и галантно предложил мне руку. Я оперлась о нее и оглянулась на маму.

– Жду к одиннадцати, – напомнила она.

В ожидании трамвая номер один на оживленной улице, полной машин, я спросила:

– В костюмчике, наверное, на похороны ходишь?

– Ну что ты, – ответил он. – Мой костюм для чужих похорон с этим и рядом не висел.

Подъехал бело-синий трамвай. Огастус протянул наши карточки водителю, который объяснил, что ими нужно помахать перед круглым сенсором. Когда мы прошли в заполненный вагон, пожилой мужчина встал, уступая нам двойное место. Я попыталась отказаться, но он настойчиво показывал на сиденье. Мы ехали три остановки. Я прильнула к Гасу, чтобы вместе смотреть в окно.

Огастус показал на деревья:

– Видишь?

Я видела. Вдоль каналов повсюду росли старые вязы, и ветер сдувал с них семена, похожие, клянусь, на розовые лепестки, лишенные красок. Бледные лепестки роз собирались на ветру в птичьи стаи – тысячи лепестков, будто летний снегопад.

Пожилой мужчина, уступивший нам место, увидел, куда мы смотрим, и сказал по-английски:

– Амстердамский весенний снег. Вяз бросает в воздух конфетти, приветствуя весну.

Вскоре мы пересели на другой трамвай и через четыре остановки оказались на улице, разделенной надвое прекрасным каналом. В воде рябило отражение старинного круглого моста и живописных разноцветных домов.