Виллет

– Как будто можно оставить в покое такую странную, такую загадочную особу!

– Странность и загадочность всего лишь порождение вашей фантазии, причуда, ни больше ни меньше. Будьте добры, держите их от меня подальше.

– И все же, кто вы такая? – не отставала Джиневра, упрямо пытаясь взять меня под руку, в то время как я старалась этого не допустить.

– Трудно сказать. Карабкаюсь вверх по социальной лестнице: когда-то служила компаньонкой у пожилой леди, потом работала гувернанткой и вот наконец добралась до места школьной учительницы.

– Нет, так не пойдет! Отвечайте, кто вы. Немедленно! – потребовала спутница, с невероятной цепкостью ухватившись за мудрую версию инкогнито, которую вбила себе в голову.

Ей все же удалось схватить меня за руку, и нам пришлось остановиться посреди парка, поскольку она никак не успокаивалась и продолжала допытываться. Всю дорогу Джиневра выдвигала самые причудливые версии и догадки, доказывая тем самым неспособность понять, как без родословной, связей или богатства можно чего-то добиться. Ей было непонятно, что мне вполне достаточно и того, что о моем существовании знали там, где это необходимо. Все остальное не имело особого значения: происхождение, социальное положение, материальные блага занимали в моих интересах и мыслях примерно одинаковое место, считались неимущими жильцами, которым полагалась лишь маленькая гостиная и крошечная темная спальня. Даже если столовая и парадные покои пустовали, я никогда не допускала их туда, считая скромное жилье более подходящим, однако, как вскоре выяснилось, окружающие думали иначе. Не сомневаясь в верности их взглядов, я все-таки считаю, что не совсем ошибаюсь в своих принципах.

Довольно многих людей низкое социальное положение подавляет морально, утрата связей означает для них потерю самоуважения. Разве они не имеют права придавать особое значение тому положению и тем отношениям, которые защищают от унижения? Если человек чувствует себя уязвленным в собственных глазах оттого, что всем известно, что его предки были простыми, а не благородными, бедными, а не богатыми, рабочими, а не капиталистами, справедливо ли строго судить его за попытки убрать негативное обстоятельство с глаз долой, за страх, трепет, дрожь перед возможностью разоблачения? Чем дольше мы живем, тем более обширный опыт приобретаем, тем менее склонны судить ближнего и сомневаться в мудрости мира. Везде, где встречаются мелкие попытки защиты воображаемого достоинства – будь то добродетели жеманницы или респектабельности светского франта, – эти попытки необходимы.

Когда мы пришли в отель «Креси», Полина уже была готова к выходу. В сопровождении миссис Бреттон и месье Бассомпьера мы отправились в зал торжественных собраний и устроились на хороших местах; в удобной удаленности от трибуны. Перед нами прошествовали студенты Атенеума; члены муниципалитета во главе с бургомистром расположились на почетных местах, в королевской ложе появились юные принцы вместе с наставниками, а зал наполнился аристократами и уважаемыми столичными бюргерами.

Личность профессора, удостоенного привилегии прочитать публичную лекцию, меня вовсе не заботила. В сознании промелькнуло смутное предположение, что один из ученых мужей встанет и произнесет формальную речь, состоящую из поучений студентам Атенеума и лести королевским отпрыскам.

Когда мы вошли, трибуна пустовала, однако спустя десять минут над красной поверхностью внезапно возникла голова, а следом явились плечи, грудь и руки. Эту голову я сразу узнала: ее цвет, форма, постановка, выражение лица были отлично известны не только мне, но и мисс Фэншо. Черные, коротко подстриженные волосы; обширность бледного лба; горящие праведным огнем голубые глаза – все эти черты так прочно отложились в памяти и получили так много причудливых ассоциаций, что нынешнее их появление едва не спровоцировало смех. Честно говоря, я не смогла удержаться и расхохоталась, но постаралась спрятаться от посторонних глаз, опустив голову и скрывшись за носовым платком и вуалью.