Век Филарета

   Деятельность Библейского общества также все более казалась митрополиту сомнительной. Князь, в свою очередь, выказал пре­небрежение к Синоду и его главе. Все в Петербурге знали об их открытой неприязни. Тем не менее старик митрополит не спешил открыто встать на сторону противников князя. Удерживали его приобретенная с годами осторожность, а также — недоверие к людям типа отца Фотия и генерала Аракчеева. Первый был дремуч и своем незнании, второй — вовсе равнодушен к делам веры. Решительный и твердый характером Филарет неизбежно принудил бы его более ясно определить свою позицию... Так следовало удержать Филарета подалее от Синода.

   Московский архиепископ встречен был холодно. Без долгих объяснений ему поручили выполнение высочайшего повеления: составление православного катехизиса, как начального учебника Закона Божия для духовных, светских и военных учебных заве­дший. Дроздову оставалось лишь поблагодарить за доверие.

   Признаться, такой работе он был рад. Это было настоящее дело, действительно полезное для укрепления православной веры. И но характеру, и по склонностям своим он был готов именно к такому труду, многосложному и неспешному, предпочитая ров­ное горение свечи мгновенной вспышке молнии.

   В середине августа князь Александр Николаевич пригласил на новоселие. Комиссии духовных училищ предложено было по­кинуть Михайловский замок, и для нее на Невском проспекте за двести восемьдесят тысяч рублей был нанят дом умершего портного Иоганна Фохта. Там же поселился обер-прокурор Святейшего Синода князь Мещерский. Впрочем, гостей встречал и всем распоряжался Голицын.

   Филарет пологал, что приглашенных будет немного, но, воп­реки его ожиданию, у подъезда выстроилось более десятка карет и наемных экипажей. Войдя в гудящую разговорами гостиную, московский архиепископ раскланялся со знакомыми и не успел

присесть, как его захватил Лабзин, заговоривший, по своему обыкновению насмешливо:

   - Слышали, ваше высокопреосвященство, о последней новости?  Государь перед отъездом на конгресс в Верону изволил запретить все тайные общества. Славно, славно. У нас в Академии художеств подписки собирали. Что ж, я дал, только вот —что тут хорошего? Сегодня запретили ложи, а завтра — новый указ всем вступить в ложи. И вступят!

   Лабзин коротко засмеялся. Филарет знал его словоохотливость, но особенное напряжение в голосе Александра Федоровича удивило. Вдруг догадался: положение его пошатнулось. Его сто­ронится.

   — Ложи вреда не делали,— продолжал Лабзин,— а тайные общества и без лож есть. Вот у Родиона Кошелева,— повысил он голос,— собираются тайные съезды, и князь туда ездит. Кто их знает, что они там делают.

   Проходящий мимо Кошелев лишь улыбнулся любезно. Вечер считался домашним, и потому гости были попросту, без мундиров, в черных и синих фраках, и все же один выделялся скромностью наряда — одетый в потертый коричневый сюртук князь Сергей Александрович Шихматов, как знал Филарет, подавший прошение о пострижении в монахи.

   Подоспевшая хозяйка избавила владыку от Лабзина, и он вступил в разговор с графиней Татьяной Борисовной Потемкиной, рассчитывая перехватить князя Голицына для совета по важному вопросу. Князь с молодым дипломатом Александром Стурдзой стояли в углу у окна, и Стурдза о чем-то горячо говорил. Странно. Горячность, как и любое открытое проявление чувств, в высшем свете была не принята, а тут собрались сливки петербургской аристократии. Впрочем, Стурдза был редкостью в чинном и теп­локровном свете, не тая своего православия и нередко восставая против крайностей голицынского министерства (в этом он рас­ходился со своей горячо любимой сестрой Роксаной).

   Неторопливой походкой, вперевалочку вошел в гостиную мит­рополит Серафим, сопровождаемый епископом Григорием Пост­никовым. Одним взглядом окинув залу, митрополит мигом увидел всех, оценил гостей и, раздавая благословение, направился к Фи­ларету. Затеялся необязательный и долгий разговор. Хозяева приг­ласили к столу, и лишь после ужина, при разъезде Филарет по­дошел к князю.

   — А, вот и вы!.. Владыко, вы отпустите свою карету,— по­луприказным тоном, но с любезной улыбкой сказал Голицын.— Я вас довезу, а дорогой поговорим.

   В мягких летних сумерках княжеская карета неслышно ка­тилась по знаменитой торцовой мостовой. Голицын приказал ку­черу ехать по Дворцовой набережной, а уже оттуда повернуть на Троицкое подворье. По набережной катили коляски с семейными парами, иные столичные жители совершали моцион и беседовали со знакомыми. Полиции не было видно, ибо государь отсутствовал в столице.

   — Озадачил меня сегодня Стурдза,— со вздохом признался князь.— Притиснул в угол и набросился на лабзинский перевод одной книги. Я, признаться, и журнала-то его не читаю, а он на память цитировал. Говорит, там распечатаны ужасные вещи, чуть ли не извращение значения и силы евхаристии. И будто бы виноват я, потому что считаюсь его цензором. Как быть, посоветуйте, владыко святый.

   — Верно то, что в изданиях Александра Федоровича ветречаются мысли, враждебные Православной Церкви?