Век Филарета

       — А по-моему, Кондратий Федорович, все это мечта и пустословие, — подал голос тридцатилетний капитан, неизвестно кем приглашенный,— Мечта прекрасная, благороднейшая, а все же ни к чему не ведущая. Всякий и на своем месте может служить. Быстро умереть просто, а чтобы жить, терпение требуется.

       Заулыбались подпоручики и поручики. Терпение! Да зачем же терпение, надоевшая

шагистика и придирки командира полка, ежели можно все переменить к лучшему одним разом? И родина будет счастлива, и каждый из них. Ах, какой молодец Рылеев, жаль, что в отставке!

       —  Вижу, господа, что вы остаетесь в том же заблуждении,— задумчиво скачал хозяин, прекрасно чувствующий настроение собравшихся. - А для меня решительно все равно, какою смертию умереть, хотя бы и повешенным. Но я знаю, что войду в историю!

       Мальчикам с офицерскими эполетами тоже хотелось войти в историю.

       То было какое-то едва ли не всеобщее помрачение умов. Точно некая незримая сила толкала цвет дворянской молодежи к  пропасти, увлекая за ними страну.

       В сентябре 1825 года. Петербург был взволнован дуэлью под­поручика Семеновского полка Константина Чернова и блестящего аристократа, флигель-адъютанта государя Владимира Новосильцева из-за сестры Чернова, на которой Новосильцев отказывался жениться (после долгих ухаживаний), ибо его мать желала сыну более блестящей партии. Они не были развратны, молодые офицеры, хотя и посещали регулярно клар и луиз. Сердца большинства были чисты и открыты чувствам любви и чести.

       Оба двадцатичетырехлетних офицера стреляли хорошо и на­несли друг другу смертельные раны. Похороны Чернова, активного члена Северного общества; были превращены в общественную демонстрацию. По рукам ходило агитационное стихотворение Ры­леева, выражавшее протест против всесилия аристократии. Для заговорщиков не важно было, против чего выступать, важно было — против. Несчастная Екатерина Владимировна Ново­сильцева (урожденная графиня Орлова), потерявшая единствен­ного сына, горевала в одиночестве.

       — Скорее пережить тьму, в коей находится Россия! Порвать цепи, связующие нас с проклятым прошлым! Необходима кон­ституция и переворот посредством войска! — прямо говорил Ры­леев осенним вечером 1824 года.— Только так можем мы получить конституцию!

       — Всякий военный бунт сам по себе безнравствен,— вдруг послышался твердый голос от окна. Спорить осмелился двадца­тилетний корнет лейб-гвардии конного полка Алексей Хомяков.— Каждый из нас, поступая на военную службу, присягал...

       — Что за детские рассуждения!— перебил его князь Александр Одоевский, бывший двумя годами старше Хомякова.— Речь идет о благе народа, а благо народа — сколь выше оно любых клятв и присяг!

       Рылеев насторожился. Компания у него собиралась смешан­ная, были члены Северного общества, уже обсуждавшие детали государственного переворота, были и просто знакомые, которых рассчитывали втянуть в общество. Возражения по основополага­ющему пункту были опасны и потому недопустимы.

        —  Послушайте, Хомяков, ведь вы сами патриот. Помните, вы рассказывали, как в детстве убежали из дома, чтобы бороться за свободу Греции? У нас же речь о том, как доставить не  чужому, а родному нашему русскому народу свободу, ту свободу, которую он давно заслуживает, ту свободу, которую он сам обрел на мгновение в годину отечественной войны! Государь медлит — так подтолкнем его! Сделать сие можно лишь с ис­пользованием войска, единственной организованной силы на­рода.

        — Итак, вы хотите военной революции? — Он был удиви­тельно спокоен, этот молоденький, румянощекий корнет с за­крученными русыми усиками.— Но что такое войско? Это соб­рание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым

он поручил защищать себя. Не так ли?.. Какая же тут будет правда, если эти люди в противность своему назначению станут распо­ряжаться народом по произволу и сделаются выше его? А ведь именно это вытекает из ваших планов, несмотря на клятвы в любви к мужикам.

       Рылеев застыл, медленно закипая гневом, и, не зная, что возразить, выбежал из комнаты. Князь Одоевский, видя обра­щенные на него взгляды собратьев по обществу, широко улыб­нулся, решив свести дело к шутке. При общем молчании насмешник-корнет ехидно улыбнулся:

       — Итак, уверяю вас, любезный князь, что, вопреки, быть может, своим искренним мечтам, вы вовсе не либерал. Вы стоите за ту же твердую власть, только с заменой самодержавия тиранией вооруженного меньшинства. И докажите мне, что я не прав!

       Доказать никто не взялся. Хомяков оказался чужд господствовавшему тогда петербургскому умонастроению, и никто не удивился, когда весной 1825 года корнет уволился из полка «по домашним обстоятельствам» и отправился в Париж.