Ведьмы графства Эссекс

Хопкинс сглатывает вино и формирует слова – оба действия даются ему с трудом.

– Доктор Крок – кретин.

– Да, вполне возможно, потому что он просил меня выйти за него замуж.

Возможно, это вино развязало мне язык, но это так необычно, так забавно, что трудно удержаться и промолчать.

Хопкинс выпучивает налитые кровью глаза и пытается что-то сказать.

Я смеюсь.

– Я отказала ему.

Он удивленно смотрит, как я отпиваю из стакана, затем ворчит и откидывает голову на подушки.

– Возможно, – бормочет он, похоже, винные пары смягчили хрипы в его горле, – он… он прав. Может быть, я просто надышался холодным воздухом. Холодными, все более длинными вечерами.

– Может быть, и так.

– Почитайте мне, – закашливается он. – Иоанна. Евангелие от Иоанна.

Библия покоится у кровати, потрепанный корешок потрескался. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Он слушает безмолвно, если не считать прерывистого дыхания, до тех пор, пока я не дохожу до двадцать девятого стиха, когда Господь Иисус приходит к Иоанну и Иоанн говорит ему, узри Агнца Божия, который возьмет на себя грех мира, и тут я останавливаюсь. Хопкинс поворачивается и смотрит на меня. Его глаза увлажнились. Он накрывает мою руку своей, наши пальцы переплетаются над открытой книгой.

– Я так и не поблагодарил вас… должным образом, Ребекка, – говорит он. – За то, что вы помогли мне изгнать тьму.

Его бесцветные губы складываются в почти ласковую улыбку. Он говорит серьезно. Искренне, от самого сердца, где бы ни находилась эта его твердая сущность.

– Ваша правда прозвучала ярчайшей молнией с Небес. Вы дали мне меч и доспехи.

Его пальцы сжимают мои.

– Я солгала, – говорю я. – И вы знали об этом.

Он неподвижен. Следует протяжный вздох.

– Ради высшего блага, – говорит он. – Такова Божья воля…

Он замолкает. Даже он устал от Божьей воли, этой всеобщей попытки все оправдать. Мы не можем все знать ее. Мы не можем все иметь ее. Мы не можем отрывать друг у друга конечности, пока наконец не решим, кто же ее понимает.

Я чувствую, как сжимаются мои челюсти.

– Вы сделали меня грешницей.

Он закатывает налитые кровью глаза и отворачивается.

– Вы сами сделали себя грешницей.

Я качаю головой. Мой голос дрожит.

– Но это не ваше учение. Ваше учение гласит, что мы сами ничего из себя не представляем. Есть только проклятые и спасенные, и спасенные карабкаются по телам проклятых, чтобы дотянуться до Небес. Вы верите в это? Вы думаете, что вы… – мой голос полон ярости, и меня удивляет это, – без единого пятнышка?

– Весь мир в пятнах, – бормочет он, – черный от грязи греха. Грязи, такой как…

– Как я? – я смеюсь. – Да, и с этой грязью вам нравится играть. Нравится подойти поближе, чтобы почувствовать ее запах. Нравится дотронуться, а потом вымыть руки от…

И тут я делаю кое-что, что скорее мог бы сделать ребенок: я выдергиваю свою руку из-под его руки и захлопываю тяжелую Библию, и она бьет прямо по его тонким пальцам, и он испускает крик. Именно тогда, мне кажется, он догадывается, потому что пытается откинуть покрывало и подняться с кровати. Он напуган, потому что из того, что к спасенным грязь не липнет, следует, что проклятым нечего терять, и он знает это, а я швыряю ее, швыряю Библию, потому что она в моих руках и потому что она тяжелая, швыряю как раз тогда, когда он, пошатываясь, встает на ноги, и она попадает ему точно между лопаток. Он падает вперед и, ударившись о стену, сползает на пол, ноги запутались в одеяле, прилипшем к потному от болезни телу. И вот я уже на нем, ощущение черного рогатого мгновенно сменяется белым горячим, белым, мысли и намерения предельно ясны подобно черному коню, стоящему посреди золотого поля, я представляю его, и эта картина делает меня непоколебимой – черный конь на золотом поле. Он царапает мое горло, грудь и руки, но в моих руках оказывается что-то еще, подушка, и я закрываю ею его лицо и чувствую, как он борется и бьется подо мной – меж моих бедер – худое слабеющее тело, за жизнь – луч света, который поглощает облако. Он так слаб сейчас, будто младенец или умирающий. Я сильная. И еще пьяная. И это помогает. Все прекращается. Он прекращает двигаться.

Я прихожу в себя у комода, я сижу спиной к стене, уткнувшись в колени, и дышу, дышу в свой сбившийся фартук. А он не дышит. Господин Мэтью Хопкинс не дышит. Позаботьтесь о себе, Ребекка. Я вижу перед собой его обмякшие босые ноги, пучок черных волос на большом пальце. Им больше никогда не ходить – его ногам, и не звенеть – шпорам.

Нужно дышать, но еще нужно думать. И бежать, конечно. Кто был в доме и что было слышно? Исцарапанное горло жжет – бей и царапай ведьму до крови. Стоп. Я одна в комнате. Это сделала я, а не Он. Прочь посторонние мысли. Никто тебе не поможет.