Ведьмы графства Эссекс

Заслонив глаза от невыносимо яркого утреннего солнца, Хокетт выпрямляет спину, чтобы посмотреть, как скрюченная фигура пробирается по снегу к усадьбе хозяина. Он видит, как старуха осторожно спускается по холму, открывает калитку и ковыляет по садовой дорожке, которую он утром как раз очистил от снега. Прежде чем матушка Кларк доходит до двери, Лиа Миллер – его хозяйка, статная женщина двадцати пяти лет, с дремлющим ребенком на руках и еще одним на подходе, судя по большому животу, – открывает ее. Госпожа Миллер настороженно смотрит на матушку Кларк. То же самое делает ребенок на материнских руках, сунув в рот большой палец. Прелестное дитя со светлыми кудряшками – именно таких представляют, когда рассказывают сказки про колонии, о том, как краснокожие похищают маленькую девочку ночью из ее кроватки и уносят прочь, чтобы отдать своему вождю на съедение.

– Привет вам, госпожа Миллер.

Матушка Кларк поднимает скрюченную руку, чтобы заслонить от солнца глаз, который еще видит.

Дверь лишь слегка приоткрыта, и в основном отделяет хозяйку от посетительницы.

– Доброго утра, матушка, – говорит госпожа Миллер без особого воодушевления.

– Она уже такая большая, не правда ли? – решается продолжить разговор матушка Кларк, показывая на Прелестное Дитя, которое с материнских рук смотрит широко распахнутыми глазами на столь древнего гостя, ничем не отличающегося от вызывающего жалость привидения из сказок на ночь.

Лиа Миллер позволяет себе благосклонную улыбку.

– Да. Весной будет четыре. С Божьей помощью.

С Божьей помощью, потому что с Прелестными Детьми то и дело случаются всякие ужасные вещи.

– Да благословит вас Господь и сохранит вас обеих.

Тишина. Матушка Кларк стучит ногой об ногу, будто стряхивая камень. Хокетт видит, как ее пошатывает.

– Могу я попросить… – она опускает голову, скорее от усталости, чем в мольбе, – видите ли, я пришла попросить, если я могу побеспокоить вас такой просьбой, немного хлеба и, возможно, капельку масла.

Госпожа Миллер поджимает губы. Она оглядывается через плечо.

– Не знаю, есть ли у нас что в запасе, Бесс. Дети, – еле слышно добавляет она, надеясь, что это послужит достаточным объяснением ее скупости. И, возможно, это на самом деле так.

По всему Эссексу запасы в магазинах подходят к концу. Никто не знает, когда в следующий раз появится сахар или хороший хлеб. Клубника столь же драгоценна, как гранатовые серьги.

Матушка Кларк дрожит и принюхивается. Она с трудом удерживает вертикальное положение – это видно невооруженным глазом.

– Хоть что-нибудь – самую малость, что будет в ваших силах дать мне, почтенная госпожа Миллер. У меня не осталось ни крошки, и я не смогу добраться до города. Господь благословит вас. Господь благословит вас, – повторяет она, и снова – в третий раз, уже едва слышно.

Лиа Миллер покусывает губы и кидает еще один виноватый взгляд назад. Затем медленно качает головой:

– Мне жаль, Бесс. Я не могу.

И вот она, нужда. Жизнь медленно сжимается вокруг вас, как хитроумные стены гробницы. Сначала у вас есть что-то, но потом это что-то разваливается на куски, и вот уже нужда начинает опустошать и тело, и разум. Нет никаких мыслей, только голод. Дыра, у которой края все больше растрепываются, и она начинает разрастаться. Элизабет хрипит:

– Тогда… тогда можно хотя бы погреться у огня, хоть немножечко? Я не хочу доставить тебе сложностей, Лиа… Я была бы очень благодарна.

– Подожди здесь, – Лиа вздыхает и закрывает дверь.

Возлюби ближнего своего, повелевает Господь. Но также ворожеи не оставляй в живых. Старая матушка Кларк – ворожея, ведьма? Она гадалка, а различить ведьму и гадалку в лучшем случае трудно. Перед мысленным взором Лии Миллер, несомненно, мечется в припадке бедный Томас Бриггс, упокой Господи его душу. Ведьма? Так говорят некоторые. Ее мать точно была ведьмой.

И она сама выглядит так же дурно, как ведьма. Она еле стоит, но за ее потускневшими глазами угадывается некое присутствие, некое знание. И запах от нее исходит своеобразный, будто она, подобно Лазарю, подняла саму себя, наполовину сгнившую, из могилы. По сути, это кажется неразумным, что человек, настолько старый и бедный, все еще продолжает жить. Какой еще может быть повод держаться за столь жалкое бренное существование, кроме обещания вечных мук после смерти?

К двери возвращается уже не Лиа Миллер, а ее муж, Ричард. Его щеки дрожат от негодования, когда он выходит на крыльцо.

– Матушка Кларк, – заявляет он дрожащей женщине, – у нас нет пищи в запасе ни для вас, ни для кого другого, и я не позволю, чтобы моей жене докучали, когда она в таком деликатном положении, – он упирает кулаки в боки, впечатленный своим выступлением. – Я прошу вас уйти, или я информирую констебля о ваших бродяжнических поползновениях.

Как и для многих женщин в ее возрасте, лучшее бодрящее средство для матушки Кларк – возмущение. Она покрепче берется за палку. Высовывает обрубок ноги из-под юбок для наглядности и медленно, будто дитю малому, объясняет свое положение: