Вдали от безумной толпы

– Оно понятно! Само собою!

Согбенный старец был удовлетворен, и Генери Фрэй, по видимости, тоже. Чтобы мир не нарушился вновь, нить разговора взяла в свои руки Мэриэнн. Благодаря рабочему одеянию из грубого рыжеватого полотна, ее смуглокожая фигура окрасилась сочными оттенками охры, какие часто можно видеть на старых картинах, писанных масляными красками, в особенностях на полотнах Никола Пуссена.

– Нет ли у кого на примете горбатого, хромого или еще какого малого с изъяном, чтоб сгодился мне, бедняжке, в мужья? Такого, который всем хорош, я в мои годы уж не ищу. Коли бы я услыхала, что есть для меня кто подходящий, так это было бы мне приятней, чем тосты кушать да элем запивать!

Когген дал Мэриэнн приличествующий в подобных случаях ответ, а Оук продолжил стрижку и не сказал больше ни слова. Покой Габриэля был нарушен, тяжелые думы овладели им. Хозяйка выделила его среди других работников и, возможно, намеревалась поручить ему обязанности управляющего, в коем ферма испытывала острую нужду. Но отнюдь не фермой желал он управлять: он мечтал получить место в сердце самой Батшебы, чтобы она была его возлюбленной, а не женой другого. Какую глупейшую ошибку он совершил, прочитав ей мораль! С Болдвудом она, вероятно, вовсе и не кокетничала, а лишь притворилась, будто с ним заигрывает, чтобы ранить его, Габриэля. Теперь Оук был убежден, что работники, простодушные и малообразованные, все же правы: к вечеру мистер Болдвуд и мисс Эвердин станут женихом и невестой.

До той поры Оук успел преодолеть ту нелюбовь к чтению Библии, которая от рождения присуща каждому христианскому ребенку. Теперь он часто обращался к Священному Писанию и в эту минуту мысленно произнес: «Горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки»[31]. Однако это внутреннее восклицание было лишь пеной после шторма. Габриэль любил Батшебу, как и прежде.

– Сегодня мы, рабочие люди, попируем по-господски, – сказал Кайни Болл, прервав раздумья пастуха. – Нынче утром я видел, как тесто для пудинга прямо в ведрах месили, и куски жира туда добавляли с ваш большой палец, мистер Оук! В жизни не видывал таких шматков жира. Раньше всегда маленькие кусочки клали, не больше горошины. А еще на огне стоял здоровенный трехногий черный котел, только что было внутри, я не разглядел.

– Два бушеля яблок принесли для пирога, – прибавила Мэриэнн.

– Не терпится мне всего этого испробовать, – протянул Джозеф Пурграсс в предвкушении. – Еда и питье – отличная вещь. Хороший ужин душу бодрит, а для тела это, ежели можно так сказать, как для души Евангелие, без которого нам погибель.

Глава XXIII Вечер. Второе объяснение

Для ужина в честь стрижки овец на лужайку возле дома вынесли длинный стол. Он помещался у широкого окна гостиной и на фут или два заходил в комнату. С этого конца, во главе стола, сидела мисс Эвердин, председательствовавшая за ужином и вместе с тем обособленная от людей. В тот вечер Батшеба была необыкновенно оживлена, темные лабиринты волос оттеняли алую краску губ и щек. По-видимости, она кого-то ждала, ибо место в противоположном конце стола оставалось по ее просьбе свободным. Когда ужин начался, Батшеба попросила Габриэля сесть туда и потчевать остальных, на что он весьма охотно согласился.

Но в этот самый момент в воротах появился мистер Болдвуд. Пройдя через лужайку, фермер приблизился к окну, где сидела хозяйка дома, и попросил извинения за опоздание. Стало быть, он зашел не случайно, а по приглашению.

– Габриэль, прошу вас, пересядьте снова. Уступите кресло мистеру Болдвуду.

Оук молча вернулся на прежнее место. Фермер-джентльмен надел для ужина новый сюртук с белым жилетом – праздничный костюм, разительно отличавшийся от его всегдашней серой одежды. Внутренно он тоже был веселее обычного и весьма разговорчив. Батшеба с его приходом тоже стала больше говорить. Только нежданное появление Пеннивейза – управляющего, уволенного за кражу, – на краткое время нарушило ее приподнятое настроение.

Когда с ужином было покончено, Когген по собственному почину, не дожидаясь, когда его попросят, затянул:

Любовь свою я потерял, а мне и горя нет!
Любовь свою я потерял, а мне и горя нет!
Уж лучше новую сыскать, чем прежней с кем-то изменять.
Любовь свою я потерял, а мне и горя нет…

Джен был вознагражден лишь одобрительными взглядами: слушатели, очевидно, подразумевали, что их удовольствие от этой песни само собой разумеется, и посему аплодировать излишне (по той же причине книги прославленных сочинителей не нуждаются в газетных похвалах).

– Теперь, Джозеф, спой ты, – обратился Когген к Пурграссу.

– Мне Бог уменья не дал, да и захмелел я уже, – заскромничал тот.

– Чепуха, Джозеф! Скажи лучше, что не хочешь нас уважить! – Когген изобразил голосом, будто чувства его задеты. – Госпожа так и смотрит на тебя, словно приказывает: «А ну-ка пой, Джозеф Пурграсс!»