Вдали от безумной толпы

Через десять минут после того, как Габриэль постучал в дверь Батшебы, два зонта, большой и поменьше, двинулись от вышеуказанной двери в направлении церкви. Расстояние не превышало четверти мили, посему идущие, люди весьма рассудительные, сочли излишним запрягать лошадей. Лишь подойдя совсем близко, сторонний наблюдатель разглядел бы сквозь туман, что фигуры под зонтами есть не кто иные, как Батшеба и Габриэль Оук, впервые в жизни взявший ее под руку. На нем был сюртук до колен, а на ней плащ, доходивший до деревянных мокроступов. Однако, невзирая на простоту наряда, Батшеба похорошела и даже помолодела – «как будто роза снова сделалась бутоном»[85]. Возвратившийся к ней покой окрасил щеки в алый цвет, а волосы она по просьбе Оука причесала так, как причесывала несколько лет назад, когда жила на Норкомбском холме. Эти перемены сделали Батшебу весьма похожей на юную деву из Габриэлевых грез, чему не следовало слишком удивляться, ибо от роду ей было всего лишь двадцать три или двадцать четыре года.

В церкви помимо жениха, невесты и священника присутствовали только Лидди и Толл. Очень скоро обряд был совершен. Вечером молодожены тихо сели пить чай в гостиной Батшебы. Они заранее условились, что Габриэль переедет жить к ней, поскольку он, хотя дела его шли в гору, не успел еще нажить денег для приобретения собственного дома с порядочной обстановкой, меж тем как жена всем этим уже располагала.

Когда Батшеба разливала по чашкам чай, неожиданно грянул пушечный выстрел, а за ним последовали звуки, возникшие, очевидно, вследствие того, что кто-то неистово дул в трубы прямо под окнами.

– Вот и они! – рассмеялся Оук. – Я давеча как взглянул на этих молодцов, так и понял: замышляют неладное!

Габриэль со свечой в руках вышел на порог. Батшеба последовала за ним, набросив на голову шаль. Огонек осветил нескольких работников мужеского пола, собравшихся на гравийной площадке перед домом. Завидев на крыльце молодоженов, они дружно грянули «Уррра!», и пушка, бывшая позади них, выстрелила опять. Затем последовал ужасающий шум, производимый барабаном, бубном, кларнетом, серпентом[86], гобоем, теноровой виолой и контрабасом – почтенными изъеденными червем инструментами, оставшимися от некогда славного уэзерберийского оркестра. В начале минувшего столетия сии инструменты праздновали победы герцога Мальборо под пальцами пращуров тех, кто играл на них сейчас. Музыканты вышли вперед и принялись маршировать.

– Все затеяли эти славные ребята, Марк Кларк и Джен, – сказал Оук. – Входите, друзья, выпейте и откушайте, что Бог послал, со мною и моей женой!

– Не теперь, – ответил мистер Кларк, явно противясь своему желанию. – Покорно благодарим: мы в более подходящий час заглянем. Однако ж мы не хотели проводить этот день, не выразив вам нашего восторга. А ежели вы пришлете капельку чего-нибудь в солодовню Уоррена, то почему бы и нет? С радостью выпьем за долгую жизнь соседа Оука и его красавицы жены!

– Спасибо, спасибо вам всем, – ответил Габриэль. – И выпивка, и закуска будут тотчас посланы в солодовню. А я как раз подумал, что наши старые друзья захотят, должно быть, нас поздравить, и сказал об этом жене.

– Ей-богу, братцы, – критически произнес Когген, обращаясь к товарищам, – неплохо он приноровился говорить «жена»! А ведь и дня не прошло, как его брачными узами опутали!

– Отродясь я не слыхал, чтобы тот, кто уж двадцать лет семейство имеет, легче выговаривал «моя жена», нежели он! – подхватил Джейкоб Смоллбери. – Если бы он, однако, не так радовался, еще натуральней бы было. Ну да сейчас у них пора такая радостная.

– Время все поправит, – сказал Джен, кося глазом.

Оук расхохотался, а Батшеба только улыбнулась, ибо смеялась она теперь нечасто. Поздравители ушли. По пути в деревню Джозеф Пурграсс удовлетворенно вздохнул.

– Дай им Господь счастья! Правда, нынче у меня так и вертелись на языке слова пророка Осии из Святого Писания, которого я изрядный знаток: «Привязался к идолам Ефрем; оставь его!»[87] Однако ж все вышло, как вышло, а не хуже того. Ну, стало быть, и слава Богу!