Вдали от безумной толпы

– В Норкомбе у меня была хижина, где я мог держать приплод. А здесь такой нет. Очень хлопотно носить слабеньких в дом. Если бы не ты, солодовник, не знаю, что бы я и делал в такой холод! А сам-то как поживаешь?

– Ничего, пастух. Не болею, не горюю. Но и не молодею.

– Понятно.

– Сядь, пастух Оук, – промолвил старец. – Каковы были дела в Норкомбе, когда ты ездил туда за собакою? Хотел бы я повидать знакомое место, только, почитай, ни единой души там не узнаю.

– Да, солодовник, деревня сильно переменилась.

– Правда ли, что снесли деревянную сидродельню Дики Хилла?

– О да, давно. И дом Дики, который рядом стоял.

– Вот оно как?!

– А еще выкорчевали старую Томпсонову яблоню, которая одна давала яблок на две большие бочки сидра.

– Неужто выкорчевали?! Ох, в смутные времена мы живем!

– А помнишь ли старый колодец посреди деревни? Но его месте теперь железная помпа с большим каменным корытом.

– О Боже, Боже! Как жизнь народа меняется! Вот и здесь чехарда творится. Сейчас только мы говорили, как наша миссис чудит.

– А что вы говорили о ней? – спросил Оук и, внезапно разгорячась, повернулся к остальным.

– Да вот бранили ее почтенные люди за гордыню и тщеславие, – ответил Марк Кларк. – А по мне, так пускай себе делает, что ей заблагорассудится. С этаким-то личиком! Губки у ней – чисто вишня! – При последних словах заступник Батшебы громко причмокнул своими собственными губами.

– Марк! – сурово одернул его Габриэль. – Ты свое празднословие брось! Не смей говорить о мисс Эвердин в таком бесстыжем тоне! Я этого не потерплю, слышал?

– Да Бог с тобой! – в сердцах ответил мистер Кларк. – Неужто я не понимаю, что она мне не чета!

– Стало быть, это ты против нее говорил? – обратился Габриэль к Джозефу Пурграссу, сердито на него поглядев.

– Нет, нет, ни словечка! Сказал только, что мы радоваться должны, потому как она и похуже могла оказаться! – пролепетал Джозеф, трясясь и заливаясь краскою от страха. – Это Мэтью…

– Мэтью Мун, что ты сказал? – вопросил Оук.

– Я? Да я и червяка не обижу! – встревожился Мэтью Мун. – Червяка, который землю роет…

– Однако кто-то что-то все-таки говорил, – произнес Габриэль. В обычное время это был тишайший из мужей, однако теперь он поднялся на защиту своей госпожи с быстротою и энергией истинного воителя. – Поглядите-ка вот сюда, соседи! – Оук поднял длань и с математическою точностью опустил кулак, немного уступавший в размере хорошей буханке хлеба, на середину стола, за которым сидел солодовник. Стукнув по дереву раз-другой для пущей доходчивости, Габриэль продолжил: – Первый человек в приходе, про кого я услышу, что он сказал о нашей хозяйке дурное, узнает, какова эта рука на запах и на вкус! Или я голландец, а не англичанин!

Кулак Оука вновь поднялся и опустился с такой сокрушительной силой, с какою Тор[23], должно быть, испытывал свой молот. По лицам собравшихся всякий смог бы прочесть, что ничье воображение даже на миг не представило Габриэля уроженцем Страны низин. Все лишь горько пожалели о разногласии, вынудившем его применить такую фигуру речи.

– Так я об том и говорил! – вскричал Марк Кларк.

Заслышав, что хозяин сердится, пес Джордж поднял голову и, хоть он не вполне хорошо понимал по-английски, зарычал.

– Остынь, пастух, и сядь, – сказал Генери с укоризненным миролюбием благочестивого христианина.

– Говорят, пастух, ты человек хороший и умный, – встревоженным голосом произнес Джозеф Пурграсс из угла за кроватью солодовника, куда он предпочел удалиться ради предосторожности. – Должно статься, великая удача – большой ум иметь. – Джозеф взмахнул рукою, словно изображая некое возвышенное состояние духа. – Мы бы тоже хотели умными быть, верно я говорю, соседи?

– А то как же! – подхватил Мэтью Мун и, боязливо поглядев на пастуха, тихонько засмеялся в подтверждение своего дружелюбия.

– Кто сказал вам, что я умен? – спросил Оук.

– Слухом земля полнится, пастух, – ответил Мэтью. – Говорят, ты время по звездам определяешь не хуже, чем мы по солнцу и луне.

– Да, в этом я смыслю немного, – сдержанно признал Габриэль.

– А еще поговаривают, что ты часы солнечные мастеришь и имя на табличке можешь написать: почти как у гравера получается, с красивыми цветами и длинными завитушками. Здорово свезло тебе, пастух, что ты такой умный. Прежде Джозефу Пурграссу поручали на фургоне имя хозяина выводить. Так он, когда писал: «Фермер Джеймс Эвердин», без конца путал, куда «э», куда «е» глядеть должно. Так ведь, Джозеф?

Джозеф тряхнул головой в знак согласия.

– Вот как ты писал, верно? – спросил Мэтью, чертя кнутовищем по грязному полу, и с чувством продолжил: – Ох, и сердился же фермер Эвердин, ежели видел, что его имя наизнанку выворотили! Дурнем тебя бранил, да, Джозеф?

– Бранивал, – кротко подтвердил Пурграсс. – Однако ж в том не только моя вина была. «Э» и «е» – до того подлые буквы! Чтобы не путать, какая куда смотрит, память нужна, а я не больно-то памятлив.

– Горемыка ты, Джозеф! От каких только напастей не страдаешь!