Вавилон и Башня

Молодой Хайнц ехал на велосипеде. Толстеющие бледные ляжки мелькали в ритм педалей. В своих нелепых шортах он уносился не куда-то на стадион или соседнюю улицу, а куда-то в свое будущее. Эти мелькающие жирные ляжки крутили не колеса велосипеда, а какие-то невидимые шестерни всей жизни Донарта. Я представил, как он карабкается, получает какой-то диплом… или сертификат, который почему-то для него важен, среди таких же долговязых, неуспешных, из бедных семей Восточной Европы. Потом представил, как он сидит, думает. И эти мысли мечутся так же бессмысленно, как его уродливые ляжки мелькают вслед за педалями велосипеда. Хайнц думает, Хайнц пытается заглянуть куда-то вдаль, в свое будущее. Что его там ожидает? А еще он пытается заглянуть на следующую улицу, когда едет на своем велосипеде, покрашенном краской от танка. Но не получается, что-то мешает. Как бы он ни пытался вывернуть шею и выпучить глаза, не выходит. Что его ждет после поворота? Это знает только сама улица. Так у нее не спросить. У Хайнца нет такой возможности.

Потом молодой Донарт уже сидит в небольшой комнате, совсем простой. Зато это его комната. Понятно по выражению глаз и позе. Поза хозяина, пусть даже и такой каморки.

Когда? Куда? Как? Хайнца все время мучают такие вопросы. Он же подросток. И не такой безвольный дурак, чтобы просто плыть по течению. Вот только «видеть через перекресток» у него не получается. Никогда не получится. Он может видеть только напрямик. С этим ничего не поделаешь. Хайнц просто родился таким. Не может видеть «через улицу».

Поэтому на его белые ляжки, сначала толстые, налитые детской молочной кровью, позже мускулистые, еще позже дряхлеющие с синими дорожками вен, приходится все больше нагрузки. Приходится шевелить ими все чаще и чаще.

Даже когда Хайнц уже не молод, он чувствует это. И даже когда уже чего-то добился, все равно чувствует: надо перебирать дряхлеющими ногами что есть силы. Он чувствует, что те, которые могут «видеть», заставляют его перебирать все чаще. Пока… пока… пока велосипед не уткнется в какую-нибудь стену или не полетит с какого-нибудь обрыва.

– Пока, пока… – кричал кто-то рядом.

Я посмотрел на кричащего. Кажется, Андрей его звали.

Андрей, Андрей… я всмотрелся в лицо Андрея и увидел, что он на самом деле хочет прокричать. Он требует от Хайнца «увидеть». Он, как один из матросов, который болтается в своей утлой посудине многие месяцы, без всякой надежды найти путь к суше. И вот наконец на палубе, после долгого забытья, появляется мудак – капитан Хайнц. Все матросы разом пытаются что-то узнать. Из-за пересохших глоток и измученных цингой организмов у них вырывается только одно: «Когда же, когда… когда?» Капитан Хайнц сам не знает, где они болтаются уже так давно. Хотя вроде как знать должен. Но не знает. Он сам не знает!

Несмотря на какие-то свои речи про расход, оборот, прогноз и прочую погань, «матрос» Андрей, на самом деле задыхаясь от отчаяния, ждет ответ на один только вопрос: когда?

Что именно «когда?», он не знает. Может, «когда» они приплывут? Правда, тогда вопрос «куда?». Куда он хотел приплыть?

Капитан Хайнц тоже не знал. Он не мог «видеть». У него не было этого «прибора». Только ляжки и велосипед, покрашенный в цвет танка с резиновыми ручками от пулемета. Только на это он и мог положиться. Только перебирать ногами что есть силы, сжимая руками резиновые ручки. Но не видеть.

Дальше сюжет «викли митинга»[61] пошел по накатанной. Перепуганные и пристыженные «матросы» разевали рты. Кто-то просил, кто-то объяснялся, но, в общем-то, все понимали, что плывут совсем не туда. Все вместе и каждый по отдельности. Все-таки с интеллектуальными профессиями сложней жить. Рано или поздно мозг обязательно подкинет задачу, не имеющую решения. В таком состоянии остается только вопрошать: когда, куда, зачем?..

По закону «морского» жанра в конце концов «капитан» снова скрылся в недрах своей каюты, сам не понимая, что ему дальше делать. А «матросы» разошлись, чтобы и дальше бесцельно «грести» непонятно куда. Что еще им оставалось?!

Я снова увидел пальцы, покрытые дорожной пылью с «накаткой» из металлических гусениц. Пальцы походили на плети какого-то сорняка. Они безжизненно проломились, расплющились под смертельными тоннами железа. Вот пыль смахнул легкий ветерок, следы от резких гусеничных ромбов стали не такими острыми, как будто слизанные дождем и временем… пальцы задвигались.

«Просто эти пальцы… как сорняк, – понял я. – Сорняки всегда хоть чуть-чуть, но живы. Их пропалывают, жгут, бьют всякими тяпками, лопатами. Теперь танками. А они, чуть-чуть, но все-таки живы, всегда живы».

Когда пальцы задвигались, я понял, есть еще что-то там, внизу, под пальцами. Неужели человек?! Да кто же там может выжить?! Но ведь и пальцы без человека вроде как не должны двигаться?

Я огляделся. Вокруг никого. Разрушенные стены домов, обломанные покосившиеся трубы водопроводов, какие-то мерзкие тряпки, куски, обрывки. Людей рядом не было. Я решился и осторожно подполз к пальцам-сорнякам, чтобы получше рассмотреть.