Вавилон и Башня

– Хорошо, Герман! Очень хорошо! Но… если мы повысим цены, клиент будет недоволен. А клиент! – Хайнц взмахнул обеими руками, как если бы вскинул фаустпатрон на плечо. – Должен быть доволен! – и уже не к месту добавил: – Как слон после бани!

Раздались негромкие, но дружные аплодисменты.

Еще одна странность, которая не укладывалась в стройной системе Донарта. Он настойчиво и везде пытался ввернуть местный фольклор, дурацкие пословицы и поговорки. Что-то типа «слона после бани» или «бобра после рыбалки», или «Емели на печи». Короче, постоянно у него всплывали какие-то дикие русские народные метафоры. Когда же Хайнцу приходилось бывать на Украине, в Румынии, Польше, Казахстане, то и там он пускал в ход свои фольклорные «познания». Может, хотел расположить к себе? Или думал, что таким образом проявляет уважение к местным обычаям?

Я посмотрел на Донарта и почему-то представил его жизнь. Детство, двор, где-то в рабочих кварталах Берлина. К дощатому, по-немецки основательному амбару прислоненный велосипед.

Картинка задвигалась, ожила. К покрашенному темно-зеленой краской велосипеду шагал долговязый парень. «Похоже, армейская», – понял я. Краска с немецких заводов, которой еще пару лет назад красили танки. Много осталось после «гонки вооружений». Теперь и на велосипеды хватит.

Рабочие переориентировались на производство велосипедов. А может, и чего более дружелюбного… детских колясок? Какая разница, завод должен работать «гуд»!

Переориентировались, переориентировались… это слово почему-то больно резануло.

Но переориентировались. Чтобы маленького Хайнца Донарта катали по изуродованным улицам в большой глупой коляске. Потом, чтобы сам Хайнц катился по тем же улицам на своем новом, пахнущем резиной и армейской краской велосипеде.

Темно-зеленый защитный цвет рамы объединял этот велосипед с теми механизмами, которые не так давно проезжали здесь, закатывая в камни мостовой чьи-то тела, разбитую посуду и детские игрушки. Жизнь, в общем.

Время «поклонилось» таким образом. Сделало виток, пошло дальше. Краска и есть краска. У краски нет эмоций, только предназначение. Если отбросить лишние эмоции, то предназначение можно быстро сменить, вот и все. Переориентироваться.

– Если мы будем лежать, как Емели на печи… – распалялся Хайнц, – то… – он подбирал подходящую метафору, – то… наша печь так и останется в избе.

Вокруг зашумели, а я увидел картинку – из-под гусениц торчат кисти рук, шевеля мертвеющими пальцами. «Фу, какой ужас!» – вроде бы произнес кто-то. «Фу, какой кошмар!» – как-то слишком по-театральному вскрикнул визгливый женский голос. Вокруг все больше и больше нарастал шум из разных голосов. Так казалось. Появилась толпа. Кричащая, сопящая, как-то странно каркающая: «Какой ужас, какой ужас, какой ужас…»

– Да при чем тут ужас?! – крикнул я что есть силы, стараясь заглушить толпу.

– Какой ужас, какой ужас, какой кошмар! – в ответ толпа начала орать еще громче.

Гусеницы все продолжали перекатываться и перекатываться.

– Какой? Какой я вас спрашивать? Какой будет прогноз? – оказывается, это Хайнц опять кричал над самым ухом. – Какой?! Это не есть работ, если нет прогноз! – выходил он из себя, видимо, готовясь вот-вот кончить в свои «кожаные брюки»[59].

От зрелища с гусеницами, раздавливающими эти несчастные руки, меня перенесло в тихий двор с велосипедом. Молодой Хайнц, что-то среднее между милым ребенком и нескладным подростком, уселся на большое кожаное сиденье, с удовольствием сжал ребристые резиновые ручки, надавил правой ногой на одну из металлических, хорошо смазанных педалей и покатил…

Может, это и есть те самые цилиндрические ручки из черной пахнущей резины, которые раньше надевали на пулеметы? Я представил, как рабочий на заводе надевает их на металлические стержни велосипедного руля вместо пулемета.

Ну ручки и ручки. Просто ручки, резиновые ручки! Как их можно в чем-то обвинять… Все остальное делают заготовки. Нужны эти ручки для войны или для детского велосипеда. Или для садовой тележки. Один и тот же человек может с удовольствием сжимать ручки зенитки, кроша огнем таких же, как он, и ручки тележки, ухаживая за цветами. Одни и те же ручки! Одно и то же удовольствие. Один и тот же огонек в глазах.

– Какие прогнозы нам нужны? Я есть знать! – у взрослого Хайнца срывался голос. – Знать я есть, чтобы не попасть впросак, – опять не совсем к месту употребил он «впросак»[60], первоначальное значение которого уже давно забыто даже среди русскоязычных.