Варламов

своими интригами и дрязгами, что просто нет охоты упоминать

о нем. Эти дрязги не касаются меня, и за это спасибо...

Но когда подолгу глядишь на букашки и микробы мира сего,

то делается так же противно, как сыр под микроскопом». (13

июня 1897 г.)

«Репертуар идет смешанный, неважный. Обстановка спек¬

таклей роскошная, а постановка плохая, режиссерская часть

хромает, особенно неудачно раздаются роли, ансамбля положи¬

тельно нет». (31 октября 1897 г.)

Свои письма к Шуберт он по-прежнему подписывает:

«Ваш сын Костя».

Даже когда пишет:

«На носу очки, а в пачпорте 51 год», — все равно:

«Ваш сын Костя».

В этих письмах Варламов все жалуется на свое нездоровье:

«совсем разучился спать», «тучнею и тучнею», «опять растол¬

стел», «горло болит, голос садится», «ноги болят»... Сетует на

свое «тоскливое одиночество»: «нет рядом родной души», «чего-

то не хватает в моей жизни».

Не хватало Варламову своей семьи. Еще в юности сердце его

больно ранила неразделенная любовь. Было это давно, но не

забылось. И другой любви не случилось в жизни Константина

Александровича, о женитьбе и не помышлял. А все-таки решил

создать свою семью... Взял к себе маленькую Анюту, дочь мно¬

годетных родителей, людей, как он писал, «пьяных, вздорных,

несносных». И удочерил ее как положено, по закону.

Так, появилась в конце 70-х годов в его доме девочка, кото¬

рую отныне зовут Анной Константиновной Варламовой. Нодом

этот, суматошный и безалаберный, не очень-то гожее место для

воспитания маленькой: днем — труба нетолченая гостей, вечные

ночные бдения... Да еще донимали родители Анюты, то и дело

являлся отец — «всегда пьяный, всегда бранится непристойно»

или мать — «крикунья и сплетница».

Варламов отдал Анюту на воспитание «в очень порядочную

бездетную семью», взяв на себя все материальные заботы о де¬

вочке. А их немало: не только хорошо кормить, красиво одевать,

но и постоянно лечить. Была Анюта слаба здоровьем, худа,

кашляла надсадно. Пришлось вывезти ее из холодного и сырого

Петербурга. Два года прожила Анюта в Аренсбурге у «доброй

Альмы Васильевны», которая, кстати, учила ее немецкому языку.

Потом он наймет еще и учителя французского языка, пригласит

преподавателя музыки. Анюта должна быть образованной де¬

вицей.

Константин Александрович неуклонно следит за воспитанием,

учением, лечением Анюты. Пишет письма ей, не забывает о своих

отцовских обязанностях даже в сутолоке гастрольных переез¬

дов. Но не много мудрости в его письмах, наставления «дорогой

деточке» — почти сплошь из расхожих словес и общих мест: «Не

ленись, учись прилежно, для твоего же добра говорю», «следи

за своим здоровьем, не пропускай часов приема лекарств», «от

души желаю тебе веселиться, но прошу еще раз — работай и

учись», «не ленись, потом каяться будешь, да поздно будет»,

«лечись усердно, старайся быть приятной для всех», «порадуй

меня прилежанием и благонравием», «уверен, что меня ты не

станешь огорчать, а будешь пай-девочкой»... Все в этом роде.

Делает замечания Анюте: «Я недоволен, что до сих пор ты

не выучилась даже понимать по-немецки», «русская грамота

тоже плоха, пишешь очень плохо, с ужасными ошибками»... При

этом — сам пишет с ужасными ошибками.

Часто шлет ей подарки, сопровождая их подробной описью:

кукла, календарь, шелк на платье, туфли, конфеты... Тратится

на нее, не жалея денег. Но тут же учит Анюту бережливости:

«Не транжирь по пустякам», «помни, что мне деньги очень тя¬

жело достаются», «на деньги не смотри, как на щепки, береги

их», «не будь мотовкой».

А случается, пишет о том, о чем, может быть, и вовсе не

следовало: «Видел твою маменьку, она неисправима, сплетничает

и врет по-старому»; или «родители твои здоровы, по-прежнему

несносны, много нам, Анюта, с тобою хлопот будет с ними, они

ужасно глупы оба».

И редко, чрезвычайно редко врываются в письма к Анюте

очень свои, выстраданные собственным опытом необщие слова:

«Я по себе знаю, как тяжело быть невеждой и как тяжело отзы¬

вается это в жизни».

И кажется, что письма эти пишутся главным образом ради

одной самой дорогой его сердцу строки, которую он и выводил-

то особенно четко и с очевидной радостью. Строка эта — подпись:

«Любящий тебя папа».

Или — с еще большим удовольствием:

«Твой папочка».

Для всех был другом — Костенькой, дядей Костей; для

Александры Ивановны — «ваш сын Костя». Для Анюты — «папа»,

«папочка»!

А стала ли Анюта родною душой в доме одинокого Варламова?

Не был ли «папа» еще одной ролью, которую он добровольно

взял на себя? Пожалуй, что так! И говорится это не в осужде¬