Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

— Это не эпатаж. И не любовь к парадоксам. Я действительно так думаю. И поэтому критики, хваля мои фильмы, называют их апофеозом отчаяния. А в них нет никакого отчаяния, в них есть правда. Мафия непобедима — до тех, разумеется, пор, пока человеческая личность и сама жизнь не стоят ломаного гроша, а за деньги можно купить все, включая любые посты, которые ставят человека выше закона. Вы заметили: в фильмах, вроде бы разоблачающих мафию, всегда присутствуют честные полицейские, которые, пусть даже и безуспешно, непримиримо сражаются с ней? Но что такое — честные полицейские? Это значит честная власть, которая против мафии, — так воспринимает их роль любой зритель. Вольно или невольно. А ведь честной власти-то нет! Она неумолимо сращивается с криминальной средой. Поэтому честные полицейские, даже если они и встречаются в жизни, на экране становятся символом честной власти, — таковы законы искусства. Получается: государство — ведь полицейский аппарат всегда орудие государства — заинтересовано в уничтожении мафии. А оно не может быть в этом заинтересовано, потому что мафия это оно и есть. Заколдованный круг! Так что, если фильм талантлив, если он пробудил у зрителя веру в честную впасть и героических полицейских, — такой фильм борется с ложью при помощи лжи.

Встреча с Дамиани состоялась четверть века назад, даже немножко больше, — мафия (само это слово и то, что связано с ним) никак не сопрягалась тогда с родными реалиями. Мафия — это у «них», не у нас…

Тогда я еще не дошел до простейшей мысли, на которую меня натолкнул Дамиани: корни той мафиозности, что проникла к концу двадцатого века во все поры российского общества, уже проросли в советских структурах, партийная вертикаль была построена по модели криминальной пирамиды, где все повязаны друг с другом по принципу «живи сам и дай жить другим». Таким был основной закон эпохи товарища Брежнева.

Конечно, масштабы и способы обогащения были не теми, которые возникли гораздо позже, в условиях «бандитской демократии». Конечно, высокопоставленные преступные кланы при «Софье Власьевне» составляли другие люди, мафиозность маскировалась пышными лозунгами «реального социализма», правила игры исключали нынешнюю циничную откровенность, отпетые уголовники, иные с богатым тюремным прошлым, еще не вошли во власть, хотя уже к ней подбирались. Сути это, разумеется, не меняло…

Споря с большим итальянским художником, я защищал от него не свое государство. Хотя бы уже потому, что в моей защите оно не нуждалось. Дамиани обвинял в мафиозности отнюдь не его. Ни о каких параллелях — итало-российских — не могло быть и речи. Советское общество жило совсем в другом измерении. Я еще оставался пленником лучезарных иллюзий: «плохо» у нас автоматически означало «хорошо» у них. Или — или, совсем по-большевистски, только с обратным знаком, — другого отношения к реалиям мира все еще не было. А он знал больше, чем я, про беды своей страны, страдал за нее и за свой прекрасный народ, который — для него в этом не было никакого сомнения — оказался жертвой тотальной коррупции. И он сказал мне:

— Вы поймете это только тогда, когда испытаете на себе — не вы сами, а весь народ, — всевластие и всеприсутствие мафии. Но вы этого, к счастью, не испытаете. И значит — никогда не поймете.

Его прогноз, увы, не оправдался.

Уже через несколько минут после знакомства мне казалось, что мы знакомы давным-давно. Был жаркий день, он усадил меня на широченную тахту, включил вентилятор и критически оглядел мой наряд.

— Забирайтесь с ногами, так удобнее. Прошу вас, без стеснения, вы пришли не к премьер-министру. Снимайте пиджак. И галстук. Расстегните ворот. Как вы все это носите — в такую жару?.. Ну, вот теперь можно и поговорить. Мне сказали, что вы — там, у себя — гроза судей и прокуроров. И своих полицейских — тоже. Ну, и как вам от них достается? Давайте сравним.

Что можно было сравнить? Ведь мы жили в разных мирах… Эгоистичный интерес побуждал больше слушать, чем просвещать.

— Держимся… — уклонился я, сознавая всю невежливость своего нарочито пустого ответа и думая лишь о том, как бы вернуть Дамиани к его монологу. — Недавно у нас прошел ваш фильм «Следствие окончено: забудьте!», а в Париже я видел его под другим названием: «Мы все временно на свободе». Французское, мне кажется, страшнее. Вы с этим согласны?

— Ни в коем случае! В первом — реальность, действительно, страшная, наглая, откровенная. Во втором — афоризм. Эффектное изречение, и ничего больше. Мы все временно на свободе… Просто звонкая фраза, ничего конкретного за ней нет. К тому же «мы все» — это неверно. Тот, кто способен забыть, то есть смириться, пойти в услужение к тем, у кого сила и власть, тот останется на свободе не временно. Выживет. Другое дело, что это будет за жизнь. И какая свобода.