Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

— Нет, нет, все не то… Я не отказываюсь ни от одного своего фильма. Но пора уже оглянуться и увидеть себя глазами холодного историка, а не слезливого старика, которому дорого все, что он сделал, потому лишь, что это сделал именно он. Так вот — слушайте мой приговор. Все забудется — и «Чочара», и «Бум», и «Путешествие». А «Крыша», «Велосипеды», «Умберто Д.» — никогда! Не сочтите меня хвастуном, прошу вас! Скромность художника не в том, чтобы смиренно ждать, когда его похвалят другие, она — в способности быть строгом судьей самому себе.

— Но пора ли Де Сика уже подводить итоги? Человеку неуемной энергии и огромной работоспособности, одержимому новыми замыслами, полному идей, которые он продолжал воплощать в жизнь с поистине молодым задором! Мастеру, на работах которого нет никаких следов усталости.

— Вы очень любезны… — В его голосе грусть и твердость. — Де Сика еще может ставить фильмы, но в искусстве его больше нет. Есть другие, которые чему-то научились и у него. Это закономерно, такова жизнь. Во мне умер поэт. Почему? Пусть этим займутся критики. И пусть учтут вот это мое признание…

Он взял со стола листок бумаги, протянул мне карандаш.

— Запишите: Де Сика — это «Крыша», «Велосипеды» и «Умберто Д.». Именно в такой последовательности. Запишите, чтобы не перепугать. И знаете что? Добавьте, пожалуйста, «Страшный суд». Его почти никто не видел. Тринадцать лет назад все подонки объединились, чтобы его провалить, а я собрал там уникальное созвездие: Альберто Сорци, Сильвану Мангано, Витторио Гассмана, Мелину Меркури, Фернанделя и еще десятка два звезд первой величины. Поверьте, это очень хорошая картина. Сатира в чистом виде. Гротеск от начала до конца. Я осмеял там буржуазию, и она это поняла. Все любят смеяться над другими, но мало кто — над собой. А ведь смех над собой это признак здоровья. Душевного и социального.

И тут вдруг произошло чудо. С легкостью юноши Де Сика чуть ли не выпрыгнул из своего кресла, и посреди гостиной начался поразительный «моноспектакль» для одного зрителя. Де Сика проиграл сцену из «Страшного суда», где он был адвокатом, защищавшим жулика, который торговал фиктивными титулами. Он играл за всех: за жулика, за одураченных покупателей, за публику, за судей. Но увлеченней всего — за себя: он воздевал руки к небу, прижимал их к груди, закатывал глаза, он плакал натуральными слезами и проникновенным своим голосом обращался к судьям: «Если человек покупает титул, значит, он нуждается в побрякушках. Ну так дайте ему побрякушки, раз они скрашивают его жизнь».

Импровизация окончена. Он снова погрузился в кресло, раскрасневшийся после стремительного путешествия в прошлое. Устало прикрыл глаза.

— Нет, знаете что… Пожалуй, вычеркните «Страшный суд»! Вычеркните, вычеркните… Не потому, что это слабый фильм. Но он не прошел испытания зрительным залом. Искусство нуждается в публике. В публике-современнице. Без зрителя фильма просто не существует. Я сделал «Страшный суд» лет на десять раньше, чем нужно. Трагично, если фильм приходит к зрителю с опозданием. Но, быть может, еще трагичнее, если он приходит преждевременно. Никогда не надо торопить время. — Он с трудом сделал пять или шесть глубоких вздохов. — Сколько сюжетов погибло! Сколько проектов пропало! Но надо смириться. Принять неизбежное как реальность. Если хватит сил, возьмусь за новый фильм. Уже есть название: «Девушки, вдовы, рабыни». Сниму Монику Витти, Марию Шнайдер, Жаклин Биссе. И может быть, Доминик Санда. Вы видели ее в «Саду Финци-Контини»? Ну как? Удивительная актриса. Ни на кого не похожа. Но открыл ее не я. Ничего, откроем другую. — Он засмеялся озорно и победно. — еще снимем! еще сделаем что-нибудь, черт побери!..

Вдруг он хлопнул меня по колену.

— Знаете, какой вопрос я задал бы на вашем месте синьору Де Сика? Можете ли вспомнить самый печальный и самый радостный эпизоды своей жизни?

— Считайте, что я его задал.

— Нет, на первую половину вопроса ответа не будет. Слишком много их было, эпизодов самых печальных. Поразительно много. Это вам говорит человек, проживший в общем счастливую жизнь. Ну а самый радостный — такой был. Мы показывали Чаплину «Шушу». Когда в зале зажгли свет, я увидел: лицо Чаплина залито слезами. Эти слезы для меня дороже всех «Оскаров», всех «Гран при», всех книг и статей обо мне, всех оваций. А было их много — оваций и книг…

Вошла высокая, безупречно одетая женщина — ее редкой красоты седина удивительно шла молодому лицу, гордой осанке, доброму взгляду. Это была Мария Меркадер — известная в прошлом актриса, жена режиссера, его неизменный помощник и преданный друг.

— Не время ли ужинать? — спросила она, с тревогой вглядываясь в раскрасневшееся лицо Де Сика.