Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Мне показалось: это шалости аппарата. Чтобы выяснить истину, я позвонил. Он удивился моему удивлению:

— Наш разговор был вполне доверительным. А печать это печать…

Двойной счет был тогда нормой: одна правда — для узкого круга, для широкого — совершенно другая. 29 октября 1975 года материал на целую полосу под названием «Наша милиция» был в газете опубликован. Фамилия Щелокова красовалась огромными буквами. Но поставить свои подписи под этим лакированным враньем мы с Богатом отказались. Интервью осталось безымянным.

Прошло два года. Редакционное поручение вновь привело меня к набиравшему силу министру. По весьма необычному поводу. Гостем Москвы был тогда главный судья Верховного суда Соединенных Штатов Америки Бергер. Не знаю, какие соображения были тому причиной, но визиту этому Брежнев и его ближайшее окружение придавали очень большое значение. Принимали Бергера на широкую ногу, оказывая внимание, которого никогда — ни раньше, ни позже — не удостаивался ни один деятель иностранной юстиции. Громыко внушил Брежневу, что Бергер один из самых влиятельных людей Соединенных Штатов, и все могучие силы аппарата, в том числе пропагандистского, были мобилизованы, чтобы оказать ему особые почести.

Один день его пребывания в Москве был отдан целиком ведомству Щелокова: ближайший друг генсека не должен был ударить лицом в грязь. Щелокову пришла мысль именно этот, «его» день, отразить на страницах печати. Он сам согласовал это с Сусловым, предложив меня в качестве автора: ума не приложу, чем я заслужил у него такую высокую честь. В редакцию пришло указание: откомандировать меня на целый день, с утра до вечера, в распоряжение министра и затем создать журналистский шедевр — репортаж о том, как успешно полицейское ведомство запудрило мозги верховному судье Соединенных Штатов.

Первый зам главного Виталий Александрович Сырокомский торжественно сообщил о выпавшей на мою долю удаче. «Я болен», — таким был мой ответ.

— Пожалуйста, так и сообщим в ЦК. Только, по-моему, ты делаешь глупость. Теряешь уникальный шанс — увидеть все изнутри.

Как он был прав! И как я рад, что не стал упорствовать и согласился! Утром за длинным столом в кабинете министра собрались: по одну сторону Бергер и посол США Малколм Тун со своими коллегами, по другую — Щелоков, его заместитель Борис Шумилин и вся их команда. Я пристроился сбоку — с миниатюрным магнитофоном. Сейчас эта пленка звучит на моем столе, позволяя воспроизвести с точностью документа, а не по памяти, как Щелоков предается воспоминаниям о детстве, о юности, о школьных друзьях.

— Замечательные были ребята. Мальчик-украинец, мальчик-русский, мальчик-татарин, мальчик-армянин и мальчик-еврей. — Запнулся. — Как звали его? Эх, память подводит. Старость не радость… — Тяжело вздохнул. — Да, вспомнил: Абраша Коган. Интернационализм — это во мне навсегда. Нельзя предавать свои идеалы. У нашего поколения принципы… — Он замолк надолго. И все молчали, не смея мешать его погружению в прошлое. — Принципы — вот что самое главное. И забота о человеке.

Бергер внимательно слушал. Согласно кивал. Ему нравилось то, что говорил министр. А как могло не понравиться? Министр пел вполне пристойную арию — про гуманизм, доброту, права человека. Перед тем, как нам отправиться в подмосковную колонию для несовершеннолетних преступников, Щелоков отозвал меня в сторону.

— У наших полковников это может не получиться, — шепнул он мне, — а вы уж как-нибудь постарайтесь, растолкуйте судье, что его везут не в особую, а обычную колонию. Что у нас все такие… Вам он поверит.

Директора Икшинской колонии Георгия Шевченко его начальники травили как раз за то, что он создал колонию не совсем обычного типа, где юные правонарушители не страдали от жестокости и унижений — с ними обращались не то чтобы доброжелательно, но пристойно. Самому Шевченко за это крепко доставалось («устроил, понимаешь, для хулиганов санаторный режим!»), но он терпел и его терпели: Икшинская колония стала образцово-показательным объектом для доверчивых иностранцев.

Конечно, ничего «растолковывать» Бергеру я не стал. Не знаю, поверил ли он в ту показуху, которой его кормили, но вслух во всяком случае все одобрял.

Мы мчались длинной кавалькадой правительственных машин по улицам Москвы. Первый и единственный раз в жизни я был внутри этой колонны, а не одним из толпы горожан, недобрым взглядом провожавших мчащиеся мимо машины. Я видел их из окна черной «Чайки», эти взгляды и лица. Эскорт ревущих мотоциклов освобождал нам путь. По дороге в колонию и обратно, и потом, за сытным обедом в загородном ресторане, и вечером, в Большом театре, — всюду, где мне пришлось быть рядом с верховным американским судьей, я думал о том, как легко, по привычной, отработанной схеме, создается примитивная и постыдная липа и какой успех имеет она: если бы успеха не было, если бы иностранные гости не принимали, хотя бы частично и с оговорками, воздушные замки за подлинные дворцы, фальсификаторам неизбежно пришлось бы сменить заигранную пластинку.