Ваксберг А.И. Моя жизнь в жизни. В двух томах. Том 2

Забастовщики сами следили за порядком, пресекая любые попытки властей спровоцировать их на незаконные действия. Алкоголь полностью исчез из всех магазинов. Корзины с продуктами доставлялись стачкующим в строго отведенные для этого места и часы. На свидание к навещавшим их членам семей забастовщиков вызывали по мегафону — разговор через решетку был кратким и деловым. Весь город поддерживал мятежную судоверфь. Вокруг деревянного креста на месте пролитой крови круглые сутки горели тысячи миниатюрных свечей.

Вечерами я уезжал в Сопот — на те концерты, ради которых, собственно, и приехал. Настроения слушать песни однако же не было. Вся атмосфера вокруг ни к каким восторгам не располагала. Полки магазинов и в Гданьске, и в Сопоте был и совершенно пусты, тогда как фестивальные столы в «Гранд-отеле» ломились от изысканных яств. Даже к утру эти столы оставались еще полными вкусной снеди. Когда на рассвете я возвращался в Гданьск, к дверям магазинов, которым предстояло открыться еще через несколько часов, уже тянулись гигантские хвосты — люди безропотно ждали всю ночь в надежде чем-то обзавестись, когда «выбросят» хоть какой-то продукт. Роскошество певчего праздника слишком буквально напоминало пир во время чумы.

Обстановка была тревожной и неустойчивой — на всякий случай я решил сделать то, чего никогда не делал: отметиться в нашем консульстве, заявить о себе, оставить свой адрес. Консульство занимал о небольшую квартиру в многоэтажном доме — тоже поблизости от судоверфи. На мой звонок долго не отвечали, потом чей-то не слишком приветливый голос из-за закрытой двери спросил: «Что угодно?» Я представился. Голос затребовал мой паспорт, который я всунул в узкую щель двери. Наступила долгая тишина.

Наконец заскрежетали замки и засовы: меня впустили. Консул выразил удивление беспечностью московских властей, позволивших редакции в «такой неподходящий момент» отправить сюда спецкора. Но факт оставался фактом: спецкор приехал, чему помешать консул уже не мог. Тогда он решил дать мне ценные указания. Мы сидели в зашторенном, полутемном его кабинете, сквозь наглухо закрытые окна которого доносился глухой и нестройный гул: у судоверфи шел очередной митинг.

— Бестолковщина! Политическая близорукость! — просвещал меня консул. — Польские товарищи растерялись, они не знают, как поступить с бузотерами. Несколько мальчишек держат в страхе рабочих, и милиция потакает этому безобразию. Люди хотят работать, у них семьи, которые надо кормить. А какие-то сопляки мутят воду и не дают никому работать. Шантажируют, угрожают… Вся заварушка из-за горстки смутьянов, но за ними, конечно, кто-то стоит. Мой вам совет: по городу не ходите, к верфи не приближайтесь. Если эта хулиганы узнают, что вы советский, вас растерзают. Да, да, растерзают, я не шучу. И никто вас не защитит побоятся. Потому что хозяева положения не рабочие, а шпана.

Так объяснял он мне то, что творилось вокруг. Словно я далеко, и увидеть своими глазами ничего не смогу. Врал, не стесняясь. Нес лабуду, не думая, насколько глуп и смешон. Похоже, и сам в нее верил. Хотелось сказать ему: уважаемый консул, подойди к окошечку, подними занавесочку, посмотри, не кончилась ли советская власть. Но цитату эту он явно не знал, а на юмор был не способен. Неужели такую же «информацию» лубянские дипломаты отправляли в Москву? Тогда, пожалуй, можно понять, почему ни одна московская акция не врубалась в реалии — ни в польские, ни в любые иные.

Вечером Надежда Андреевна Филатова, жена Леонида Лиходеева, великолепный музыкальный редактор (она представляла на фестивале советское телевидение), попросила меня быть готовым «развлечь» одну внезапно приехавшую гостью, для которой на фестивале почему-то мест на нашлось. «Незваной» оказалась Алла Борисовна Пугачева — ни больше, ни меньше. Поблизости — то ли в Щецине, то ли в Гдыне — тогдашний ее муж, режиссер Стефанович, снимал какой-то фильм: Пугачева была вместе с ним — точно не вспомню — то ли как «просто жена», то ли как участница съемочной группы. Брак этот близился к своему закату, между супругами возникли «проблемы», они-то, кажется, и привели Пугачеву всего на один вечер в праздничный Сопот, где ее должны были бы встретить с надлежащим почетом. С большим, во всяком случае, чем многих других. Но педантичным полякам сентиментальность была чужда, респекта к советским «друзьям» они не имели, а порядок всегда порядок: своевременной заявки на приезд от Пугачевой не поступало — отойти от правил никто не посмел. Да, по-моему, и не хотел.

Мне показалось, что это ее не задело: она была тогда озабочена чем-то иным. Была рассеянна и немногословна. Помощь моя не понадобилась: ни в какой развлекаловке Пугачева не нуждалась. В моем лице — тем более. Да и с могли я подойти на эту, мне чуждую, роль?