В тени родных деревьев

— Ох, ослепни мои глаза, горе нам всем, несчастным! Миллионы человеческих жизней угаснут во мгновение ока, сгорят, как солома! Сметет пожаром, смоет потопом с лица земли то, что создавалось в поте лица, тяжким трудом… — говорила в горе тетушка Маико; душа ее была уже как бы окутана пороховым дымом и мглой войны.

Умолкла, точно онемев, Маико. Глаза ее уже не видели красоты мира, уши не слышали сладостного голоса природы, сердце закрылось для радости. Уже и собственный двор был ей немил. И с гостями она была сдержанна, как никогда — точно не родственников принимала, а чужих людей. Вместо того, чтобы броситься, как обычно, навстречу тетушке Джеране с любовными словами:

— Вокруг шеи твоей обовьюсь, колени тебе расцелую, к груди твоей прильну! — она сухо расцеловалась с нею при прощанье, как бы по хозяйской обязанности…

— Эх, сколько молодых зря пропадет! — хлопала себя в отчаянье по коленям Маико.

Старый дядя Лашхия успокаивал ее:

— Ну, что поделаешь? Зато какая молодежи наука: закалится, окрепнет… Нельзя без войны, что это будет за жизнь?

— Ничего, не беда! Конь объезженный и молодец обстрелянный дороже ценятся.

Простой и грубоватый дядя Лашхия смотрел на войну глазами человека времен царя Ираклия, когда могучие богатыри, сшибаясь в рукопашной схватке, саблями решали свой спор, свою судьбу…

Но Маико словно и не слышала. Она как бы уже видела свой цветущий, напоенный запахом роз двор разоренным, истоптанным, спаленным какими-то ворвавшимися жестокими насильниками…

Опечаленные гости вскоре ушли — они торопились в свою деревню. Началась война, каждый спешил к своему гнезду. Мы проводили их до калитки.

— Жизнь в этом мире на ниточке висит… — со слезами в голосе проговорила Маико; потом взяла нас, детей, за руки и быстрым шагом повела домой, под крышу, словно спеша укрыться от грозы.

— Слышите лай? Это смерть спустила своих собак. Давайте убежим, спрячемся от нее!

— Что тебе мерещится, дочка? — увещевала ее старуха свекровь Нануа. — От смерти и от солнца, пока жив, никуда не спрячешься! Как все, так и мы! Чему быть, того не миновать.

— Прощайте, птички, цветы! Кровью зальется лицо земли, стоном наполнится высь небесная. Погаснет солнце, пожухнет зелень, затмится круг земной!

— Что толку в горьких словах? — качал головой дядя Лашхия.

Тетушка Маико молчала, подавленная… Точно кто-то внезапно затмил, разрушил ее полный радости мир.

Смеркалось. Спустилась тьма — словно шерсть на спине у ночи встала дыбом. В этот вечер в нашем доме легли рано. Мы, дети, прижались друг к другу, притихли, дрожа от страха…

Началась война 1914 года. Алчность, жадность, ненасытность вырвались на волю…

— Только стыд и удерживает небо — не то обрушилось бы нам на головы! — говорили пожилые люди.

Забрали в деревнях солдат.

Разверзлась пасть могилы.

По ночам падали звезды…

— Ну, всё — настали последние времена, конец света. Покатилась земля в тартарары, — жужжали старухи.

— Мы теперь должны крепко за ум взяться: наш народ ведь — горсточка, грузинская земля издавна и копьем и мечом в клочья изодрана. Господи, спаси и помилуй! — снял шапку старый Цицикорэ.

— Святой Георгий, победитель вражеских сил, заступись за нас! Матерь божья, пожалей тех, кто единственного проводил! Дай нам силы вытерпеть муку, как твой сын ее терпел! — истово молилась, опустившись на колени перед образами, моя мать.

И снились нам сытые, наевшиеся мертвечины вороны и коршуны.

Деревенские мальчишки рыскали по полям и лесам, истребляя воронье. «Дожидаются, когда отцам нашим глаза выклюют!»

Помню, как пьяный Читура, брел перед отправлением на войну, пошатываясь, по улице и приставал к девушкам:

— Дайте разок себя поцеловать, девоньки! Может, я не вернусь домой. Может, расклюют меня, поделят мое тело меж собой вороны и ястребы. Кто знает, где, в какой земле оставлю свои кости? Сделайте такую милость, девушки, дайте вас поцеловать!

Перепуганные девчата разбегались в разные стороны — хоть и чувствовали, что была правда в словах Читуры.

Печальные дни настали в деревне. Отовсюду слышались плач, вздохи, причитания… И ко всему прибавилась невиданная жара.

Затихли деревенские закоулки… В лунные ночи не слышалось смеха веселящейся молодежи. Девушки, приуныв, ткали паласы, на которых красными, желтыми, голубыми нитками выводили имена своих женихов:

«Гвития, возвратись со славой!»

«Пусть повергнется враг перед Леваном!»

Вскоре на страницах газет появились витые вздернутые усы Вильгельма Второго, а еще раньше иконописно-приукрашенное лицо «нашего государя». Замелькали доселе не известные слова и названия: «шрапнель», «цеппелин», «Макензен», «Гинденбург», «Карпаты», «Сарыкамыш»… Газеты как бы источали кровь. И каждая звезда в небе, казалось, была заминирована — вот-вот взорвется, разнесет весь мир в пыль…

— Под пули отправила я своего мальчика, — голо-хила в проулке бабушка Мариам.

То ли при втором, то ли при третьем наборе забрали на войну и сына тетушки Маико, Вахтанга.